Николай Олейник - Жилюки

Ласковый тон Катри, тепло руки, касающейся конской морды, или, может, просто вся ее кручина словно бы передаются животным, и они послушно тянут за женщиной.

— Вот так, вот так… — приговаривает Катря. — Еще чуточку…

И кони, похрапывая, уже выбираются на твердое, вот-вот можно остановиться, передохнуть, подсобить увязшим. Катря мысленно благодарит судьбу, что так все обошлось, как вдруг… что-то громыхнуло, ослепило ей глаза, небо, весь свет, что-то оторвало ее от уздечки, швырнуло наземь, и она потеряла сознание… А когда очнулась и подняла тяжелые, будто не свои, веки — померк свет, померк день. Только и увидела тех, двух ездовых, да коня, что стоял в сторонке…

— Что со мной, люди? — простонала Катря.

— Жива — вот главное, — послышался знакомый голос.

Катрю подняли, и она оперлась на шершавый вербовый ствол. Долго переводила дыхание, приходила в себя, а потом заплакала горько, надрывно. Плач ее разрывал душу, как-то жутко звучал среди весеннего безмолвия, которое так внезапно откликнулось прошедшей уже войной, откликнулось жестоко и немилосердно, и двое мужчин, оторопев, стояли беспомощно, не зная, что же им сейчас делать. Нет коня, нет телеги, нет и части хлеба, зерна, которое везли, чтобы засеять поле.

— Ну хватит, хватит, Катря. Слезами горю не поможешь. Хорошо, что так обошлось. Если бы шла позади телеги, то и следа бы не осталось… Наверное, противотанковая. Натыкала их немчура. Всю землю начинили смертью, паршивцы. Вишь, когда сработало…

Катря уже не рыдала, только всхлипывала сухо, бесслезно, ведь где же и слезам набраться, если столько вылито их на веку. Вот тебе и пшеничка, и посевное, и свежий каравай нового урожая…

По старинной привычке Великая Глуша просыпалась рано. Как и всегда, первыми будили ее женщины — звоном ведер, подойников, негромкой и невелеречивой с утра гуторкой; а потом уж появлялись на подворьях мужчины, выстаивали минуту-другую в раздумье, закуривали или не закуривали и неторопливо принимались за дело.

Впрочем, ныне, после организации колхоза, этот распорядок немного нарушался. Мужчины выходили на улицу одновременно с женщинами или даже раньше их и торопились на конюшни, на общественный двор, где уже ржали кони, мычали коровы, где никогда не умолкали свиньи, расхаживали сторожа, которые только сейчас, казалось, начинали свои обходы, появляясь из мглы, будто привидения.

Галина Никитична, учительница, тоже вставала рано утром. Жила у молодых Жилюков и, хотя хозяйства у нее не было — все ее богатство помещалось в деревянном сундучке и старом, еще, наверное, школьном, портфельчике, — работу для себя она находила. Прежде всего помогала Марийке. Если та, вскочив на рассвете бежала на ферму, к коровам, Галина разводила огонь в печи, ставила туда с вечера приготовленные чугуны картошки для поросенка и кур, и еще до Марийкиного возвращения там уже булькало, шипело, брызгало искрами, на всю хату разносилось веселое тепло.

— Отобьете вы у меня мужа, Галина, — шутила молодица. — Вот так постепенно привыкнет к вам, да и откажется от меня…

Они были почти одногодками, Марийка, правда, чуточку старше; различало их разве лишь то, что одна по-цыгански смуглая, а другая, волынянка, белявая. Южный степной загар, который веками въедался в плоть и кровь Галиных предков, казалось, более всего проявился именно в ней — в лоснящихся, будто два вороньих крыла, бровях, карих, с оливковым оттенком, жгучих глазах, в густо высыпанных на лице и на шее родинках. «Видимо, и Галкой меня назвали потому, что черная», — не раз думала девушка. Что только ни делала, какими мазями тайком ни пользовалась, чтобы вытравить черноту, а она становилась еще заметнее, с годами сильнее, и Галина наконец сдалась. Тем паче что вскоре, как подросла, стало не до этого, а ныне и тем более. Теперь у нее хлопот полон рот, успевай лишь поворачиваться. Одна школа чего стоит. А еще и работа агитатора, ликбез, кружки, всякие кампании — от посевной до выборов в кооперацию…

Село только возрождалось, поднималось из адских руин, вылезало из землянок и недогоревших, кое-как прикрытых соломой срубов. Его надлежало строить заново, возводить в память о тех, кто вбил здесь первый колышек, посадил первое дерево, проложил первую борозду, во имя тех, что родились, родятся, чтобы не умерла святость этой земли, ее извечное призвание давать добро.

И как бы там ни было, какие громы и молнии ни обрушивались на головы людей, а жизни не остановиться, постоянному ее течению не замереть. У тех, кто уцелел в смертельных водоворотах, были дети, и их нужно учить, потому что так заведено на свете, что старшие, родители, учат младших, передают им и знания, и опыт, и обретенную дорогой ценой сообразительность. Великоглушанцы отвели под школу одну из комнат в старом имении, собственно — зал, принесли откуда только можно было стулья и скамейки, а к стене, как и полагается, прикрепили доску, сколоченную из разломанных панских шкафов.