Николай Олейник - Жилюки

— Степан Андронович, милости просим в хату…

Кто это? Голос не Марийкин, у нее более резкий, на сквозняках в коровнике простуженный, а это… Она, та, которая сидела рядом за столом, писала протокол. Учительница?.. Степан и удивился, и обрадовался почему-то. Что она здесь делает? Просто так навестила или…

Подошел к крылечку.

— И вы здесь?.. Как же вас зовут?

— Галина Никитична, — улыбнулась девушка.

— Они у нас живут, — объяснила Марийка, — с самой осени. С тех пор, как вы не были.

Так, так. С самой осени. Полгода или больше не был он в Великой Глуше, обходил или не обходил ее стороной, — просто путь не лежал сюда; не его это куст, село закреплено за другим уполномоченным.

— Так заходите же. Вот-вот и Андрей появится, наверное, уже вернулись из Копаня.

— Добрый вечер вашей хате.

— Спасибо. Никак не закончим… Ну, ничего, — размышляла вслух братова жена, — хорошо и так, у людей вон хуже. Для нас хоть сообща, да сколотили. — Она говорила, не прекращая хлопотать у печи, где уже гоготал огонь, что-то кипело, что-то жарилось. — Вот и учительницу приняли на время, куда же ей, теснота кругом, а нам с Андреем вроде бы и привольно. Как-то даже не по себе — такое внимание от всех…

Степан ходил по дому, присматривался ко всему.

— Издалека вы к нам, Галина Никитична? — спросил девушку, помогавшую Марийке.

— С Винничины. Педшколу закончила, и направили. — А сама тоненькая, гибкая, как стебелек, и волосы заплетены в две косы. — Нас несколько приехало в район, мне выпало сюда.

— И как, не скучаете?

— Было бы когда! — ответила за нее Марийка. — Их тут, кроме что в школе работают, и агитаторами сделали, и ликбез поручили. Все на них.

— Ну, это вы уж слишком, Мария.

— А что, может, не так? Может, подписка на заем без вас обходится или агроучеба?

Степан засмеялся.

— На то они, Марийка, и народные учителя, ко всему должны приложить руки. Чтобы учить — надо знать, а чтобы знать, необходимо самому все испытать… Ничего, — сказал ободряюще, — вот закончим школу да клуб, кинофикацию — будет не хуже, чем в других местах.

— Э-э, когда это будет!

— Будет, Марийка, будет.

«И ничего старого, отцовского. Ни вещи какой-нибудь, ни фотографии…» — подумал он горестно.

Подошел к столу, где лежали книги, взял одну. Букварь. Клеточки букв, слоги, слова… «Па-па», «Ма-ма», «Ро-ди-на»… Так начинается жизнь. И никому никогда не одолеть народ, который ставит рядом эти слова, эти понятия. Отец — Мама — Родина… Держал старую, потертую книжицу, а сердце сжимала боль. «Она тоже учила детей… Учительница София Совинская… жена». Степан поторопился отложить учебник в сторону, чтобы прекратить, прервать воспоминания, не дать им хотя бы в этот вечер снова овладеть им…

После ужина они с братом долго разговаривали. К Гуралю Степан решил наведаться утром — брат задержался в дороге, да и беседа у них получилась затяжной. Ну да, кто-то все-таки слоняется вокруг села, бродит, высматривает…

— Понимаешь, — рассказывал Андрей, — увидел я следы на снегу и не могу успокоиться. Кому захотелось осматривать наши старые землянки? Просто так никто туда не пойдет — что там ныне делать? Да и знать их надо, случайно не так просто туда попадешь. Ты там подскажи кому следует…

С дороги утомленный, Андрей хлопал глазами, старался держаться, а сон одолевал его, и Степан в конце концов прервал беседу:

— Ладно, давай спать. Клюешь носом.

А сам еще долго ворочался, перебирал в памяти — кто знал об этом партизанском пристанище, кому в самом деле понадобилось оно сейчас, через пять лет после войны…

Лошади почувствовали чужие руки, испуганно вырвались сквозь раскрытые ворота за хутор, в ранние вечерние сумерки. На телеге, еще не просохшей от навоза, кое-как прикрытый соломой лежал Стецик, а беглецы примостились с двух сторон на грядках. Правил Павел, Стецик, хотя и мертвый, все время подпрыгивал на выбоинах, будто хотел привстать.

— Тпру-у! — вдруг осадил лошадей Павел.

— Что такое? — тревожно спросил Юзек.

— Черти б его побрали! — ругнулся Павел. — Ты не ведаешь, зачем мы возимся с этим вот трупяком? — кивнул он на мертвого.

— А что же мы можем с ним сделать?..

В голосе Чарнецкого прозвучала неуверенность, Павел сразу уловил ее и внутренне разъярился еще сильнее.

Он и сам пока еще не решил, как поступать дальше, но, в отличие от Юзека, чувствовал крайнюю потребность в действии, и это давало Павлу в собственных глазах превосходство, давало основание вести себя свободно, независимо, будто и не было при нем представителя с той стороны. «Этот стервец до сих пор чувствует себя барчуком, — думал он. — Приехал, будто на каникулы. Найди для него убежище! Обеспечивай его тем и этим… Нашел дурака! Кончилось. Прошли ваши, пан Чарнецкий, времена. Ныне мы — ровня».