Николай Олейник - Жилюки

Степан смотрел на бумажку, беспокойство и неизвестность, которые только что холодили сердце, вдруг покинули его, исчезли, уступив место твердости и решительности, которые всегда в трудную минуту брали в нем верх. «Чудак! — подумалось почему-то совсем спокойно. — Угрожает, корчит из себя… А самому и невдомек, что эта писулька выдает его с головой».

Памятны Степану не такие вот — рукотворные — записочки, а настоящие, с четким оттиском фабричного шрифта, изготовленные где-то в закордонных типографиях и завезенные тайком, злодейски. Этот же карябает собственноручно… Однако он есть! И пожар, наверное, учинен им. Другого мнения не может быть. Есть!

Степан невольно оглянулся — не из страха, скорее от любопытства, желания увидеть того, кто с камнем за пазухой бродит по этой земле, скрежещет в дикой злобе зубами. Что он сказал бы ему? А ничего. Взял бы за шиворот, вывел в поле и ткнул бы мордой в молодые всходы хлебов. Смотри, мол: как не убить на земле эти вечные ростки, так не уничтожить нас, Жилюков, потому что испокон веков мы здесь хозяева…

Бумажечка немного просохла в руке. Первым желанием Степана было бросить ее, затоптать, однако он почему-то удержался, а потом решил: как бы там ни было — документ, свидетельство, где-нибудь когда-нибудь пригодится. Подержал еще немного, чтобы подсохла, потом осторожно положил во внутренний карман пальто.

Уже когда садился в машину, вспомнил вдруг о Стецике. Это было так неожиданно, что Степан даже придержал уже занесенную ногу. Стецик! Конечно же он! Кто же еще? Недавно, отбыв наказание, возвратился… А неприязнь, если не сказать — вражда, между ними давняя. Считай, с тех пор, как его, Стецика, самозваного партизанского вожака, который, кроме собственного, не признавал никакого авторитета, по его, Жилюка, приказу арестовали, а отряд расформировали. Стецика могли судить уже тогда, однако он раскаялся, вроде бы искренне, и все обошлось. После войны, правда, с него все-таки спросили за самоуправство, но, поскольку оно было незначительным, большого вреда не принесло, то и наказание выпало небольшое.

Следовательно… Воспоминание крепко засело в голове. Под конец дня Степан понял, что, пока не вырвет его, не выбросит, не развеет, — покоя ему не будет. Потому что следом за одним фактом каким-то чудом высвечивался другой, давно забытый, казалось, несущественный… Откуда-то из глубочайших тайников памяти вдруг вынырнуло, как Стецик похвалялся отомстить ему, а он, Степан, тогда лишь равнодушно махнул рукой. Ныне полуподсознательно ухватился за это, как за путеводную нить.

Объехав ряд хозяйств и еще больше распалясь от того, что с подготовкой к севу не все в порядке, Степан под вечер, уже с дороги домой, велел водителю свернуть на хутор Сухой, где жил Стецик.

Хутор лежал в сторонке, километрах в пятнадцати от шоссе, поездка туда по бездорожью занимала несколько часов, однако Степан решил поговорить со Стециком непременно, и только сегодня.

— Извини, — сказал на немой взгляд водителя.

— Чего уж там, — ответил тот, — раз нужно, значит, нужно. Я, Степан Андронович, фронтовик. Для меня что день, что ночь — все едино. Бывало…

Перелесками, полями они плутали добрый час, пока попали наконец на хуторскую дорогу. С трудом прощупывая ослабевшими фарами проселок, машина выехала на обсаженную густым лозняком плотину, перемахнула через нее и выскочила на широкий плоский пригорок, на котором разместился хутор.

Степану не раз приходилось бывать в этих местах, он знал их, как собственную ладонь, поэтому без особых усилий представил разбросанную на сухом — отсюда и название хутора — стайку хат, что в поисках лучшего лоскутка земли сначала словно бы убегали одна от другой, но потом, осев, соединялись между собой крученными по межам тропками и колеями. Ранней весной, когда тают снега, да и просто в пору дождей, хутор оказывается в водном плену, две-три недели сюда не добраться; если уж по-настоящему припечет, пускают в ход старенькие, бог весть когда сколоченные лодки-плоскодонки. На них возят людей, сено, всякий инвентарь; бывает, и скотину.

Связанные с непогодой неудобства в какой-то мере искупаются красотой, которая расцветает здесь к началу осени. Природа словно бы спохватывается, становится более ласковой и с особенной щедростью отдает все, чьей-то непостижимой властью предназначенное для этого края. Примерно в начале мая воды спадают, по каналам, протокам и ложбинкам стекаются в речки и по Припяти доходят до самого Днепра. На их месте, в поймах, приласканные солнышком, буйно разрастаются травы, наполняют простор терпковатыми запахами молодой осоки, рогозы, татар-зелья и камышей, где все лето без устали поют птицы, а в прикрытых кувшинками озерах и старицах выгуливаются золотистые лини, юркие карасики, серебристая плотва, угри, зеленоватые щуки. Скуповатая на урожаи, на хлебные дары, земля какое-то время кажется чуть ли не раем, божьим углом, где радуют душу и извечный шум лесов, и пестрый ковер лугов, и неугомонное птичье разноголосье.