Георгий Шолохов-Синявский - Жизнь

— Слушаюсь, — с веселой готовностью ответил Пуговкин.

Когда с шелестом опустился за ним край плащ-палатки и от ночного ветерка пугливо замигал огонек в снарядной гильзе, Бойко сказал:

— Я так думаю, Данилыч, не надо их эвакуировать, разве что последует приказ свыше. Во-первых, очень опасная эта операция. Пуговкин рассуждает правильно: куда поволочешь больную старуху? Во-вторых, возможно, завтра мы опять рванем вперед. Есть ли смысл тащить женщин через огонь? — Бойко улыбнулся. — А в-третьих, бельишко у наших бойцов уже месяц не стирано…

— А в-четвертых… — усмехнулся Доброполов, — Аксиньюшка — лебедь, и ей не более тридцати годов. Дорогой Валентин, вы уже решили лично сделать разведку усадьбы. Вижу по вашим глазам. Но, к сожалению, на сегодня пока все ясно…

На лукавим лице Бойко отразилось разочарование.

— Товарищ старший лейтенант, я так и думал: сегодня же лично произвести рекогносцировку. Чувствую — мой точный глаз в усадьбе необходим…

— В точности твоего глаза я не сомневаюсь, — переходя на «ты», — улыбнулся одними губами Доброполов. — Но сегодня я тебе приказываю отдыхать.

— Есть отдыхать, товарищ старший лейтенант, — приложил Бойко руку к пилотке.

Доброполов пососал свою трубочку, устало щурясь на свет гильзы, задумчиво заговорил:

— Да, лейтенант, думали ли мы, занимая этот рубеж, что столкнемся с такой заботой? Здесь, как говорится, на самом острие войны, где траве — и той расти страшно?..

— Оно, Данилыч всегда так, — весело подхватил Бойко, — куда мы, туда и жизнь. За немцами — смерть, за нами — жизнь. Вот она спряталась в погреб, и снарядами ее оттуда не вышибешь. Заметили вы, какой Пуговкин стал веселый? Он уже разглядел, что и хозяюшка красивая. И ничего ему не надо, как только к ней с провиантом отправиться. Ничего ему не страшно, как будто эта семья ему родная. Да и вся рота уже говорит об этой Аксинье Ивановне. Весь батальон видел, как бегала она на огород лук рвать. Да что там! — весь полк уже следит за этой усадьбой… И уж будьте спокойны: горе тому немцу, который вздумает перебраться на этот берег… Знаете, я уже слышал — в нашей роте говорят — как это мы, дескать, на этом берегу расположились, когда баба и та уж закрепилась и готовится Нессу форсировать…

Бойко и Доброполов засмеялись… Когда командир взвода ушел, Доброполов накинул на плечи измятую шинель, прилег на грубо сколоченные нары, задумался…

После рассказа Пуговкина он рисовал себе обитателей усадьбы с большей определенностью. Автоматчик сделал облик неизвестной женщины родным и притягивающим, как далекий, пока еще неясный свет.

«Одна с ребенком и больной старухой, вцепилась за свой клочек земли… Одна против немецких снарядов и мин в своей норке, для которой достаточно одной фугаски… Да полно — одна ли? А Пуговкин, а Бойко? Вся рота, да и сам он»…

И Доброполов представил сияющие глаза Пуговкина, с радостью выслушивающего приказание доставить в усадьбу подарок от роты. Вот он ползет сейчас со своей ношей под роем пуль и ничто не в силах остановить его…

Влажный, густой ветер, задувая под плащ-палатку, колебал огонек снарядной гильзы. Медовый аромат сурепки вливался в блиндаж. Музыкальный звон сверчков наполнял настороженное безмолвие ночи. Иногда ветер приносил густой могильный запах разлагающихся невдалеке немецких трупов — запах смерти…

Напоминание о смерти вызывало в Доброполове болезненное, тошнотворное чувство.

Но как он мог думать о смерти, когда рядом неистребимой была жизнь! Когда сияла она отовсюду солнечным светом, дышала в каждом комочке земли, в каждом стебле травы, в каждом взгляде, полном веры и надежды.

Доброполов почувствовал, как горячая волна подступает к горлу, и сердце начинает биться так, как всегда билось перед боем — твердо, призывно, как удары боевого барабана…

Он порывисто встал, закурил, прислушался к пулеметной дроби, доносившейся из-за речки. В памяти мелькали картины недавнего боя, геройская смерть любимца роты — командира второго взвода. Возможно, и эта ночь станет кануном еще более жестокого сражения. Возможно, и его ждет… Но Доброполов не хотел думать о том, что его ждет. Он закрыл глаза, как бы не желая худшего, что может случиться.

Полуразрушенный домик с сорванной крышей возник в его сознании, ярко вспыхнули жгучекрасные мальвы…

На рассвете, когда жаркая пулеметная трескотня разгоралась у Нессы, у входа в блиндаж послышался веселый гудящий бас Пуговкина: