Михаил Борисоглебский - Буга

День хмурится. Ветер, пустой и холодный, чешет белую кудель в облаках и скользко летит над землей. Так скользко, что даже не тревожит жирной реки в измятых берегах.

Из низкорослого березняка тарахтит ходок с крылатым коробком. Лошаденки сибирские, маленькие, косматые, грустные. В коробке, на сиденьи из мешка, набитого соломой — сгорбленная шинель и лисья шуба с воротником и шапкой без лица. Шинель беспокойно ерзает и ворчит:

— Весна, а холодище, что зима лютая. Продрог… С этими разъездами околеть можно…

Замолкает и снова, в который уже раз:

— Наверное где-нибудь поблизости снег выпал… А до города еще далеко…

Лисья шуба на минуту показывает брови и глаза.

— Самогону нет, — подавленно говорит шинель, отводя лицо в сторону.

Шуба раздвигает воротник и отвечает:

— А вы бы, товарищ Концов, прошлись немного. Это помогает. — Шинель молчит.

— Серьезно, товарищ, пройдитесь.

Краснощекий брыластый парень, сидящий на козлах, неожиданно повертывается и буцкает по головам седоков тяжелыми словами:

— Эвон! Ряха белоротая! Контра, можно сказать… Про-о-шлись, тоже! А нет, чтоб по чести шубу с себя снять, да товарища одеть? Тр-р-р!

— Чего это ты?

— Разрешите, товарищ, я его раздену. Потому, для пользы революции надоть своих беречь.

— Не стоит, товарищ Мулек.

— Чего там? Эй, вылазь, интеленция! Ишь ведь, шуба-то на лисьем… Про-о-шлись… Ну, ну, живо, нечего валандать! Товарищу надо обогреться.

Инспектор народных училищ Павел Афанасьевич Пустов выпрямился, медленно спустил ноги и, охнув, встал на кочковатую дорожную грязь.

Мулек чмокнул, грузно прыгнул с облучка и, мигнув Концову, весело гаркнул:

— Эх, мать!.. Давай, товарищ Концов, скидавай шинелешку-то.

Концов посмотрел себе на руки, на Пустова, покомкал серые полы и, еле передвигая отсиженные окоченевшие ноги, вылез и подошел к Мульку.

— Я, товарищ, больной и могу простудиться. Мне…

— Чего-о-о? Поговори вот еще! — оборвал Мулек.

Пустов робко и внимательно оглядел Мулька и спросил:

— А мне что же… Прикажете шинель надеть?

— Явственно! — Сдернул шубу и распахнул ее перед Концовым. — Товарищ Егор, скорее, а то захолодает!

Концов бросил шинель на ходок и, вытянув руки назад, полез в лисьи меха. Мулек, напяливая шубу, налег ему на плечи и шепнул:

— Дать разве бляблю? Руки чешутся.

— Нет, нет! Очумел? Порядок нужен. — И, повернувшись к Пустову, проговорил: — Шубу я вам отдам. Ехать нам еще верст пятнадцать, а замерз — сил нет.

Но Павел Афанасьевич слов не расслышал. Его зашерстило по коже, словно крапивой обожгло. Он поднял шинель и с трудом ее натянул.

— Ну, поехали!

Уселись. Ходок хрустнул и затарабанил.

— Эй-е-ей, родимые!

Концов пригрелся и задремал. Вначале он думал об инспекторе и о том, что его, может быть, завтра же укокают, потому что личность не народная — значит, от шинели ему вреда большого не будет. А потом о себе, о Мульке и о городе.

Пустов влип в угол ходка, изредка открывал глаза, и были они у него красные и влажные.

Мулек несколько раз оборачивался, смотрел в лицо Пустову, ехидно щурился и пробурчал себе под нос:

— Поморозить бы на козлах! Да ведь еще свалит где-нибудь под яр и угонит. Знаем мы эту интеленцию! — Отвернулся, сплюнул и, шаркнув по воздуху кнутом, запел:

«Жить веселее», — подумал Пустов, и губы его скривились. Потом он долго сидел, понурив голову, тяжело вздохнул и, потянувшись к уху Концова, спросил:

— Товарищ Концов, можно поговорить с вами? Товарищ Концов!

— А-а-а? Это вы? Что такое? — забормотал Концов, с трудом открывая глаза.

— Я хотел спросить вас.

— Шубу?

— Нет, нет, не беспокойтесь, мне не холодно.

— Я скоро отдам.

— Ради бога, не надо. Очень глупо, что я сам не догадался предложить вам. Мне не холодно. Я только хотел спросить вас, что будет с женой и дочерью.

— А этого я уже не могу знать. Чека скажет.

— Чека?

— Перестань, Мулек! Надоело!

— Надоело, так надоело. Мне што? Э-э-эй… Ишь ведь, буераки-то, будто черти трахтором проехали.

— А ты чего же в самую бугу заехал? Яром-то разве не лучше?