Михаил Борисоглебский - Буга

— Негодяй! — шепчут жаркие, сухие губы. — Подлец!

— И совсем это напрасно. Я для вас, можно сказать, от всей души: отделю сына, как полагается, и скотинку дам, и хлеба. А дом в городе, сами баите, у вас собственный. Жизня будет самая настоящая. Теперь время такое, что барышням за мужиками быть выгодней, потому спасенье, ну, и мужикам тоже.

А в горнице зга-згою и тихое:

— Маменька, маменька!..

Зыгало подошел к дверям и крикнул:

— Петро! Время зря не проводи! Скоро разведнится. Я за попом пошлю.

— Ладноть, — ответил сын и, обняв Зою, ласково зашептал. — А ты не убивайся, все это ничего. И даже мне наплевать. А что тятенька меня женить хочет, дак надо же когда-нибудь. И пущай уж лучше на тебе, вон ты какая беленькая да мягкая.

— Зоя! Зоя! — взвизгивает Евдокия Ивановна.

Зыгало срывается с места и, встряхивая полотенцем, говорит:

— Рот завяжу! Удушу, если будешь! Жилы вытяну! Говорю добром, так нет, все свое! А туда же, бла-го-родная! — И подсев на корточки — в самое лицо: — Лучше добром соглашайся, тогда всю власть отдам тебе, на, командуй! И мужа твоего выручу, и вас в город…

А Петр свое:

— Тятенька у меня самоуправный, и перечить ему невозможно. Захотел вот огород копать, — рано, а копают, потому, говорит, арестованных надо использовать. Увидал тебя, пораскинул мозгами, и баста — женись без рассужденья!

Евдокия Ивановна в изнеможении закрыла глаза. Зыгало отошел. Тишина расползлась по дому. И так минуту, две, три. Слышно, как с крыш падают льдинки, звенят и бьются. Небо раздвигает занавес, и земля оживает. Село еще не проснулось и во сне позевывает огородными прогалами.

По вилявым переулкам брякотит ходок. Это Концов настегивает лошадей к дому Зыгало.

У поворота его встретил рыжеголовый и загыгыкал:

— Гы-гы… Ловкачи! Укокали? А где Мулек?

А когда Концов придержал лошадь, рассказал:

— А наши бабничают. Сво-о-лочи! Сыну, значит, дочь, а себе жену.

Концова бросило в жар.

— Врешь!

— Ей-пра! Нас с Дуняшкой выженули. Плакала Дуняшка-то, гы. А я ей тово, гы-гы…

Но Концов не дослушал, он дернул вожжами и резнул по воздуху кнутом.

— Скорей!

С треском осадил у ворот.

— Дзык-дзык-дзык! — зазвенело кнутовище о раму.

Зыгало вскочил, подбежал к окну.

— Кто это? — Дышит жарко, стекло отпотело.

— Это я, Концов. Отвори! Срочная бумага из города.

— Пошел к чорту! До утра подождет.

— Очумел? Чека пишет. Отворяй!

— Чека? — Отошел к столу и, не отдавая себе отчета, увернул лампу.

Подошел к печке, снял пимы, опять надел. Постоял, посмотрел на Пустову, накинул чапан и вышел.

— Ну?

— Освободили и приказано завтра же доставить жену с дочерью.

— Куда?

— В город. Под ответственность.

Прилип к столбу и — ни слова.

— А ты чего тут с ними?

Молчание.

— Насильничаешь?

— С ума спятил, парень!

— Смотри, плохо будет!

От холода Зыгало успокоился, запахнулся плотнее, поглядел в небо и сказал, притворно зевнув:

— Ну, ладно! Езжай домой. Выспись. Утром снарядим.

Взяв бумагу и проводив успокоенного Концова от ворот, Зыгало вернулся в избу. Пустова плакала, а горница, до краев налитая зловещей тишиною, хмуро смотрела желтыми дверями.

Сел к столу, разорвал пакет, придвинул лампу и стал крепко и упористо разбирать слова.

В горнице зашептали. Послышались грузные шлепки босых ног. Зыгало обернулся.

— Тятенька, чего это? — сторожким шопотом спросил Петро.

Зыгало помолчал и развалисто подошел к дверям.

— Так, бумага из города. Ну, сбирайтесь тут, а я сейчас за попом. Да у меня зря время не теряй! Я ставни-то открою.

— Ладноть! — И грузные босые ноги отпечатали обратно в тишину.

Зыгало молча вышел за ворота, открыл у окон в горницу розовые ставни и, кашлянув, направился к попу.

Гладко стелются песчаные улицы в Бурлиновке, весело стоят домики в садах. Малиновая церковь на сорок верст вправо и влево маячит. Степь-матушка-кормилица облегла кругом. Широко раскинулось красивое село.

Зыгало идет, широко расставляя ноги, и старается уложить свои мысли. А мысли тугие, упругие и неровные.

Село уже проснулось.

И в ту же самую улицу, по которой ехал из города Концов, вкатил на иноходце проезжий. Шапка надвинута, сам к седлу прирос.

— Где тут у вас председатель? — спросил у бабы с ведрами.

— А вот, за угол и напрямки дом, розовые ставни, с петухами.

Стегнул лошадь, как будто нагайкой поиграл, и прямо за угол, на розовые ставни.

Солнце, протирая глаза о тучки, медленно поднялось над горизонтом.