Аскольд Якубовский - Квазар

— Истинно, истинно. Горе, горе, горе… — закивали старики.

— Да, — говорил он. — Не забывайте о деточках. Нам — умирать. «Яко сень проходит живот наш, яко листвия падают дни человеческие».

Опять вокруг заохали, заскрипели суставами. Старец поманил нас перстом.

Мы прошли мимо стариков, грязных, немытых, пропахших дегтем насквозь, как старые сапоги.

Стали у избы.

Вблизи старец выглядел костяным. Черты недвижны, жесты скупы и повелительны.

— С чем пришли? — спросил он.

Я постарался объяснить, впрочем, не надеясь, что старец поймет. Но он понял все и, стрельнув в старосту взглядом, сказал негромко:

— Ох, Мишка, Мишка, навлек беду. — И к нам: — Щепотники-никониане?

— Чего, чего? — взвился Никола.

— Аль обливанцы?

— Католики, — шепнул нам староста.

— Да нет же, мы неверующие.

Старец улыбнулся насмешливо и ласково, укоризненно покачал бородой.

— Да некрещеные мы совсем! Мы городские, учились, активисты. Я — комсомолец, он вот стенгазету оформляет, — разъяснил Никола.

— Язычники, значит? Аль немоляки? — спросил мослатый старик. — Какому богу поклоняетесь?

— Да мы их всех к черту повыкидывали! — крикнул Никола.

Старухи охнули. Белый старец все улыбался и качал головой. Михаил подхватил нас обоих под руки и потащил. Сзади неслись хриплые выкрики:

— Слепотствуют!.. Темные люди!.. Благодать в вере!..

Поднялся сильный шум, что-то невнятное, вроде бы «вва-ва-ва»…

— Заварилось теперь, — ворчливо говорил староста. — Ну их всех к ляду! Согрешил я… Съест теперь меня Гришка за избу, с костями сожрет. Далась она мне, треклятая! Мыслил — выйдет старшая взамуж, вот и жило готово, а получилось… — И забормотал, сокрушаясь: — О-ох, почто делаешься главою, будучи ногою?

— Ну, знаете, — сказал я. — Дожили вы тут. Вот что, проводите-ка нас, папаша, в кузницу, а то еще запутаешься в ваших тропинках.

— К кузнецу? Ладно. Он, кузнец, ушлый мужик, обкатанный.

— А вы свяжите старца, — посоветовал Никола.

— Рать-то его видел? То-то же. И знаешь, малый, не суйся, разговор наш.

Никола обиделся и пошел вперед. Староста торопливо, до неловкости услужливо, шагал сбоку тропы по мхам и травкам. Поучал вполголоса, кивая на спину Николая:

— Началь его. У них так, у хамов то есть, — распустят языки и брешут… Ты лобаст, может, высоко скакнешь, так помни: страшен медведь, страшна толпа, еще страшнее голимая правда. Ты прикрывай, темни, темни. Да жми на них. Пусть пищат. Хамы-то. И сули все — пусть ждут, таков их жребий… Ну, вот этой тропкой и стеганите, а там через ручеек кладочка и кузня. Сама о себе скажет. О-ох, сокрушение… Да, слышь, Яшка здесь…

Староста быстро пошел обратно, словно покатился с горки.

Я остановился, как будто налетев на что-то невидимое и твердое. Так вот он каков, Яшка-весельчак. Вот еще какие люди бывают. Но зачем он так сделал?

— Ты чего это? — спросил Николай.

— Яшка здесь.

— Откуда узнал?

— От старосты, сейчас вот.

— Чего ему здесь надо?

— А я знаю?

— Ну и набью же я морду Яшке, — мечтательно сказал Никола. — И еще как набью! Сопатку поверну ноздрями вверх. Пусть, гадюка, ходит в дождь под зонтиком.

Кузнец швырнул какую-то железяку в деревянное ведро и, пока та шипела и бурлила в воде, вытер руки ветошью, подошел. Трепал нас по плечам, толкал кулаком в бока, хлопал ладонью в ладонь — радовался!

— Чо, к адаманту благочестия водили? Хо! Он меня не жалует, нет. Я прытко поперешный, все норовлю по-своему вертеться. А он любит властвовать, да и крут. Ох и крут! И не враз таким стал. Поначалу, зим тому пятнадцать, тих был, увертлив. Тогда Мишка-староста крепко его в руках держал. Он, Мишка-то, тоже властолюбив. То есть, хоть в курятнике, но — главою… Шпынял он адаманта во как! Тот, возверзая печаль на господа, мирился с оскорбителем. А там тихой сапой, через баб, сам адамантом и сделался. Да не так, не так! Иначе. Вам не постичь — зелены еще, у вас другое на уме. И, ребята, вам смешки, а куда пойдешь без бабы? Да и сказал кто-то: «Жена за мужа замолит». Вот и правит Гришка через баб, а чуть не так мурлыкнешь, то скажет: «Страх божий — начало премудрости», — и налагает на грешника покаяние, поклонов этак двести. Вот как у нас! Мы смирны, вроде телят — «помычали да в хлев».

— А ты, батя, и сам здорово навострился, — засмеялся Никола.

— Э, парень, попал в стаю, так и лай не лай, а хвостом виляй. Тут все родня, все бегуны, все одинаковы. А я — пришлый. Да в кузню, кузню идите — смотреть… Еще, когда только пришел сюда, все они спорили — «тело», «дух», «тело», «дух», а там что постарее да упрямее поумирали, сидючи в ямах да борясь с своей грешной плотью, а другим не до споров — житие наше трудное, не потопаешь — так и не полопаешь.