Борис Шустров - Белые кони

— Ты рассказала сказку, да? — спросил я. — Это было «В некотором царстве, в некотором государстве…». Да?

— Взаправду это было, дитятко.

— Я понимаю, что взаправду, но все равно это было «В некотором царстве…»?

— Бог с тобой, — сказала бабушка. — Спи.

Когда я рассказал маме, какой страшный был у меня дед, мать сказала:

— Выдумывает бабушка. Твой дедушка Максим был старенький и добрый. Он лежал на печке и все время кашлял. Я приносила из города соду, и ему становилось легче. Я была тогда маленькая, немного постарше тебя, и меня однажды на рынке обманула жирная тетка. Вместо соды она сунула мне простой мел. Дедушка попробовал и выплюнул. Я очень плакала, сынок. Было так обидно. Ведь я меняла молоко на соду. Восемь километров тащила большой бидон на спине. Так обидно… Дедушка меня успокаивал. А правда то, что он долго воевал, был несколько раз ранен и отравлен газами. Выдумывает бабушка.

— Нет, — припоминая бабушкин рассказ, возразил я. — Она не выдумывает. Просто это было «В некотором царстве…». И то, что дедушка был страшный, и то, что тебя обманула жирная тетка, и то, что у бабушки умирали ребеночки, — все это было «В некотором царстве…». Да, мама?

— Да, сынок, — согласилась мать.

Беда пришла к Аннушке Харитоновой поздней осенью. Студеные северные ветры давно уже осилили, сковали морозом землю, сбросили листья с тополей и унесли далеко-далеко, и по тонкому синему льду Сухоны крутилась и свистела поземка.

Было раннее утро, но я отчего-то проснулся. Скрипнуло крыльцо, охнула кухонная дверь, раздались быстрые шаги, что-то упало на пол и покатилось, а немного погодя смертный, всюду проникающий крик враз заполнил наш дом. Вскочила мать и, на ходу натягивая платье, побежала к двери.

— Господи Иисусе, — зашептала бабушка. — Кто это?

Я бросился на кухню.

Кричала Аннушка.

На кухне часто голосили и плакали бабы. Тоненько, как-то не по правде, кричала после похоронки на мужа Тонюшка Лабутина, густо и страшно выла Клавдия Барабанова, или Густенька Дроздова, или моя мать, не в диковинку были крики. Но Аннушка кричала не так. Все другие бабы кричали и в глубине души не верили в горе, кричали, все еще надеясь на что-то: на ошибку, на бога, на чудо. Аннушка кричала безнадежно.

Из комнат на кухню выбегали женщины и дети. Никто ни о чем не спрашивал, всем все было ясно. На полу, откатившись на середину кухни, валялась незрячая мертвая голова козы Розки. Аннушка, судорожно дергаясь большим костистым телом, рвала на себе седые волосы, рвала и рвала, и спутанные живые их пряди сами собой овивались вокруг негнущихся костлявых пальцев. Она больше не кричала. Сделалось тихо. И тогда, не сводя непонимающих глаз с Розкиной головы, надсадно завыли «папанинцы»…

К вечеру на кухню прибежали ремесленники Ванька, Васька и Колька.

— Кощей, — решили они. — Больше некому.

Кощей для меня и Наташки был воплощением самого большого на свете зла и страха. И когда матери хотелось, чтобы мы, не в меру расшалившиеся, немедленно затихали и ложились спать, она говорила: «Вот позову Кощея», — и мы тут же бежали к своим кроваткам. И хотя я ни разу не видел того, кем нас пугали, я знал, он точь-в-точь как из фильма «Кащей Бессмертный», что выкрал и долго мучил Василису Прекрасную, такой же безобразный, худой и жестокий. Кощей воровал, и об этом знала вся слободка. Его не раз заставали на месте преступления, крепко били, но чаще он убегал. А однажды я видел распатланную сонную Заусаиху, оравшую благим матом: «Держите! Держите!» По словам соседок я знал, что Кощей часто ошивается; близ амбаров Заготзерна и крадет рожь. Проходя мимо амбаров, я всегда удивлялся, как Кощей проникает сквозь толстые каменные стены и незамеченным проходит мимо кладовщика, который, такой здоровенный, почему-то не воевал, а худенького, малорослого и лысого отца Вальки Барабанова забрали в первые дни войны. Димка и Валька Барабан до своего побега на фронт хвастали, что они запросто могут справиться с Кощеем, но я им не верил, потому что ни один из них не мог вынести из амбара с каменными стенами ни одного зернышка, хотя в одно нетерпимо голодное время они это и пытались сделать, а Кощей, как говорили слободские хозяйки, воровал зерно мешками.

Ремесленники разгорячились и прямо-таки рвались к Кощею, то и дело трогая металлические светлые бляхи с изображением серпа и молота.

— Он! — в один голос повторяли они. — Он. Больше некому. Мы ему дадим! Мы ему покажем!