Константин Ершов - Следы - Повести и новеллы

Мы знали, что он был контужен и что у него что-то случилось с памятью. По-видимому, контузия поразила ту часть мозга, те кладовые памяти, которые были связаны с довоенным временем; военную же часть своей жизни он помнил хорошо, даже исключительно хорошо.

— Ну, ладно, — говорил Майский после очередной такой заминки, — на сегодня хватит.

И переходил ко второй части урока, которая изобиловала рассказами о воздушных схватках, таранах, штопорах и проч.

— Однажды я вылетел по спецзаданию с полным грузом туалетного мыла, — рассказывал Майский вдохновенно. — Навстречу мне мессер. Как быть? Принимаю мгновенное решение: надо заходить с хвоста. Захожу с хвоста — трах-трах!.. Короче говоря, мыло было доставлено по назначению и в срок.

И вдруг спохватывался и спрашивал:

— Да, а как будет по-английски «самолет», орлы?

В такие минуты он называл нас не иначе, как орлами или соколами.

— A plan! — хором отвечали мы.

Довольный, он опять переходил к своим таранам и штопорам. Мы живо реагировали на все перипетии воздушных схваток, а в некоторых местах даже аплодировали. Польщенный, он вскидывал вверх руку, смиряя наши овации:

— Silence, мои орлы! Silence!

И снова, не то проверяя нас, не то себя:

— Так как будет по-английски «самолет»?

— A plan! — гремели мы дружно.

Мне казалось, он уходил от нас окрыленный. А может быть, это мне так только казалось? Может быть, уходя от нас, он думал, что вот война отняла память, оставив только память о самой войне, и, кто знает, надолго ли хватит ему этих военных историй, и надо, наверное, уходить?..

И однажды, простившись, ушел от нас насовсем.

Не знаю, насколько хорошо мы усвоили английский язык, но по окончании школы один из наших ребят, хорошо усвоивший слово «самолет», попал в летную школу и стал мирным соколом, асом, летчиком-опылителем.

Уроки истории вел Петрищев. Материал Петрищев излагал несколько эклектически. Особенно у него неважно было с хронологией. Рассказывает, бывало, что-нибудь из времен Кая Юлия Цезаря и — трах! — глядишь, он уже в нашей эре, форсированием Днепра распоряжается, с маршалом Ватутиным спорит, как брать Киев, в лоб или в обход.

— По-моему вышло, — скромно заключает Петрищев, — в обход брали Киев.

Петрищев считал себя тонким педагогом, мастером своего дела, ювелиром. И даже иногда приоткрывал некоторые тайны своего мастерства нам:

— Учитель должен быть гибким, — сообщал он нам одну из тайн. — С одним учеником так, с другим этак.

Вызвал он как-то отвечать урок ученика Томашевского. А тот не готов оказался, книгу кто-то у него украл, что ли. Выслушал Петрищев все доводы Томашевского да и говорит ему светло так:

— Верю я тебе, Томашевский!..

И также светло добавляет:

— Два, Томашевский!

Томашевский не понял — сначала, а затем разрыдался, повторяя, что книгу у него украли, что не виноват он.

— Верю, Томашевский! Два! — повторил Петрищев уже совершенно светло.

Другой бы не поверил и влепил двойку. Петрищев же влепил, но поверил. Тонкость педагогического ремесла проявил, съювелирничал.

— А вот к Белецкому у меня уже другой подход, — продолжал Петрищев демонстрировать свои тонкости. — Ну-ка, Белецкий; подойди сюда!

Была у Петрищева идея-фикс: отучить ученика Белецкого от заикания.

— Ты, Белецкий, не отчаивайся, ты растягивай слова, — утешал он Белецкого. — Ты пой, пой Белецкий. Итак, Белецкий, сколько палат в английском парламенте?

— Пала-а-ата о-общин!.. — робко запевал Белецкий.

Вместе с ним начинал петь и сам Петрищев:

— А сколько тех па-лат?..

Белецкий:

— Их две-е!..

Петрищев:

— Так назови, мой друг!..

— Палата лордов — ра-аз!

— Соль, соль, Белецкий, чище соль! — придирался Петрищев.

А я думал, уж не зарыт ли в Петрищеве талантливый учитель пения? Мысли шли дальше: Петрищев, думал я, это знаменитый маэстро Верджинэ, а Белецкий, Белецкий — не Карузо ли?!..

Класс замирал, когда Белецкий брал верхнее «до». Петрищев ему вторил. Таким образом, получалось что-то вроде импровизированных маленьких опер, что-то вроде Даргомыжского. Петрищев и Белецкий солировали или пели дуэтом. Мы в этой истории были хором.

Таков был историк Петрищев.

Да, а Белецкий, говорят, поет нынче в Большом театре. Не главные партии, но поет.

Физику преподавал нам усатый «Якраз» — Яков Семенович Лидиев. Чем-то он был похож на старого пасечника, этот Якраз. Да и родом он был из Великих Сорочинцев. Он постоянно курил трубку, хотя курить в классе не разрешалось даже учителям. Но, видимо, не мог без трубки. Якраз был добряком, но мы пользовались его добротой скверно, эгоистично. А он пыхтел своей трубкой и качал головой. И непонятно было, одобряет он нас или корит.