Анатолий Ябров - Паду к ногам твоим

Домой тетя Уля принесла две замороженные рыбешки, они были завернуты в серую бумагу. Развертывая, Евланьюшка читала:

«Принимаются девушки, умеющие читать и грамотно писать, на курсы стенографии…»

— Тетя, где ты взяла эту обертку?

— Да где, прелесть моя? Сорвала с забора.

Тетя Уля, надев очки, тоже прочла объявление и обрадовалась:

— Ба-ах, да это то, что необходимо! Я ж толечко подумала: ох, и делов ныне, и речей! Ступай, ступай, прелесть моя. Дело легкое, знай потом записывай.

А вечером тетя Уля мечтала вслух: вот ее голубушка обучилась, вот она записывает речи и разговоры за «важ-ны-и-им» товарищем, вот, наконец, он, этот товарищ, не мысля жизни без Евланьюшки, просит ее руки…

— Прелесть моя, выйдешь ты замуж. И помни слова тети: ты — актерка, а суженый, богом-то тебе посланный, — зритель. Ты ему, не скупяся, ласковы представленья дари. Дари и дари. Любовь-то — где ее, бархатную, найдешь? — в душе и ночевать не ночевала, а ты хоть слово на языке держи: «Яшенька, миленький… Я уж совсем заждалася. Давай-ка оставим все нехорошее за порогом». А и заболеть захочется — поиграй. А и пошалить — поиграй. Любящей, ласковой все шалости прощаются.

Евланьюшка, робкая, тихая, положа тете голову на плечо, слушала с вниманием: нравились ей тетины былинные причеты, сказочные мечты, внешне простецкие, но для жизни нужные советы. В каждом слове ее было столь добра и ласки! Пусть немножечко и поддельной, но… женщине, наверно, без этого никак нельзя.

Чтобы Евланьюшку зачислили на курсы, тете пришлось побегать. Оказалось, мало желать да писать грамотно. Но ничего. Одни люди ставят рогатки, другие, не менее мудрые, помогают их обойти. И через два года Евланьюшка записывала речи Бурковича, одного из секретарей исполкома КИМа.

Первая встреча с Рафаэлем Хазаровым произошла глубокой ночью. После одного из совещаний, движимая чувством долга, Евланьюшка пришла к нему на квартиру. Хозяйка, у которой Рафаэль снимал комнату, косясь, ждала объяснений. А ей не хотелось даже называться.

— Я по важному делу, — твердила она.

— Представляю, деточка, эти дела, — наконец сдалась хозяйка.

Евланьюшка поняла: принята за потаскушку. И растерялась. Тот разговор с Рафаэлем она плохо помнит: все ее существо бунтовало против высокомерной хозяйки. Да и что помнить? Когда он пригласил ее в свою комнату, и рта раскрыть не могла. Ему, наверно, сто раз без малого пришлось повторить:

— Да вы спокойней. Ну же! Путаясь, она все-таки пояснила:

— Буркович вас обманывает… Да! Вам, с трибуны-то, одно говорит, а как сойдется с друзьями, другое на языке: Троцкий сказал, Троцкий предлагает… Я его стенографистка. Вот, посмотрите… Записала кое-что. Радуются: в Германии к руководству комсомолом приходят наши люди! А вы этих наших оппортунистами обзываете. Как же так?

Прочитав бумаги, Хазаров процедил сквозь зубы:

— Какая сволочь! — и спохватился: — Ох, простите за грубость.

Это разве брань? Ей не такое приходилось слышать. Бывало, Буркович загнет — и дворник на такое не сподобится. Но Евланьюшка привыкла не выказывать своих эмоций: маленький человек! Только дома с теткой откровенничала. И та наставляла ее: «Ой, прелесть моя! Да верно, верно. Молчаливого — и бог любит, и сатана не забижает. Моего Яшеньку ценили за это. Не потеряет словечка, все спрячет в себе».

Хазарова тогда представляли так:

— Слово имеет заместитель председателя делегации ВЛКСМ в КИМе…

Выступал он горячо, страстно, убедительно. Слушая его речи, Евланьюшка замечала: сердечко ее бьется, колотится. И переживает она за каждый пустяк — кто-то колкое словцо бросил, кто-то вопрос неладный, провокаторский выкрикнул… Она напрягалась в такой момент, глаза загорались гневом: да не мешайте человеку!

Подруга, тоже стенографистка, однажды завела разговор:

— Тебя зачаровал этот черноглазый? Фы-ы… Он же спит и во сне видит политику. Тоска с ним заест. Сегодня вечер… так для узкого круга. Хочешь пойти? Твоего Хазарова не будет, но я тебя познакомлю с кем-то. Ты ему очень нравишься.

Лишний разговор!..

— Ты принципиальная комсомолка! — похвалил Хазаров.

Взгляд у Евланьюшки приметчивый. Ничего не упустит. И прочла в глазах Рафаэля: без тепла похвалил. Машинально. Казенно. Думает не о ней. Ох, совсем не о ней! О зарвавшемся Бурковиче. Конечно, задаст ему жару. Да ей-то что от того? Смешно! Отметил то, что Евланьюшка сроду не замечала и что не имело для нее ровно никакого значенья — принципиальность. А вот то, другое, сокровенное, наболевшее, что нужно бы увидеть или хотя бы почувствовать, и не увидел. Слепец! И мелькнула мысль: знать, права подружка — бирюк он…