Николай Евдокимов - Конец ночи

Мотя выскочила из автобуса, вприпрыжку перебежала шоссе и уже начала было спускаться по гранитной лестнице к набережной, но остановилась. Какой москвич хоть в сотый раз не залюбуется всегда новой панорамой новой Москвы, открывающейся отсюда, с высоты Ленинских гор! А Мотя за пять лет жизни в Москве все больше становилась москвичкой, поэтому и не могла она равнодушно сбежать вниз. Еще пять лет назад Москва пугала ее и шумом своим, и многолюдьем, и огромными домами, и путаницей улиц. Одинокой чувствовала себя Мотя в огромном городе. Часто она испуганно просыпалась и долго ворочалась на скрипучей раскладушке в тесной закопченной кухне, всхлипывала в подушку, вспоминая родную деревню, тишину полей, крики петухов по утрам, веселое мычание колхозного стада и щедрую зелень деревьев. Теперь она не жалеет, что приехала в Москву, но тогда ей казалось, что совершила самую большую глупость в своей жизни, и только упрямство и боязнь показаться смешной удержали ее от возвращения в родной дом. Сейчас деревня так далеко от Моти, что она давно уже перестала писать туда письма, тем более что никого из родных, кроме старшей сестры, которую Мотя не любила, у нее там не осталось.

Давно уже привыкла Мотя к московской толкотне, к шуму улиц и если прежде не видела ничего, кроме беспорядочного нагромождения домов в московском пейзаже, то теперь все больше и больше чувствовала его неповторимую красоту.

Белый круг солнца, прикрытый жидким облаком, висел между Мотей и университетом, солнце вместе с Мотей смотрело на ту сторону реки, где в фиолетовой дымке лежал огромный город. Солнечные лучи, как сквозь решето, по одному просеивались через облако вниз. Вот один зажег золотой купол колокольни Ивана Великого в Кремле, другой ударился о верхушку черной телевизионной башни на Шаболовке и стремительно побежал по ней все ниже и ниже, будто выжигая тончайший кружевной узор. На глазах у Моти башня стала прозрачной, словно сделанной из паутины. И вдруг вспыхнули, загорелись и небо и земля. Мотя даже зажмурилась на мгновение от ослепившего ее света. А когда она открыла глаза, город щедро и радостно играл красками всех цветов и оттенков. Это ветер отогнал облако, и солнце, как огромный прожектор, светило только на тот берег, оставив в тени университет.

Мотя видела: по белой, будто снегом покрытой реке бежал белый речной трамвай. Круглый стадион в Лужниках отражал многочисленными окнами синее небо. На новом двухъярусном мосту, круто выгнувшем свою спину, плыли машины, а под ними, ясно различимый сквозь тускло блестевшие стекла станции метро, полз голубоватый поезд. Розовые стены домов на Фрунзенской набережной блестели, как полированные, и даже бурые башни древнего Новодевичьего монастыря касались сейчас старательно отмытыми. Далекие высотные дома торжественно, как факелы, держали в недосягаемой вышине свои шпили. А дальше, у самого горизонта, дымились трубы заводов, тянулись к небу длинные шеи башенных кранов. Их, этих кранов, было так много, что казалось, они обступили город надежной защитной стеной, как верные солдаты.

«Ничего себе, красиво», — подумала Мотя. Недалеко от нее, у самого края мостовой, остановился красный автобус с надписью «Экскурсионный». «Иностранцев привезли», — констатировала Мотя, и лицо ее стало таким, словно приготовилась она через щелочку в двери подслушать чью-то тайну. Но из автобуса выходили не иностранцы, а обыкновенные русские экскурсанты, и Мотя разочарованно отвернулась. Однако сейчас же снова обернулась: ей показалось, что увидела она чье-то очень знакомое лицо.

Удивительно, из автобуса спрыгнула на землю и остановилась в пяти шагах от Моти Катя Шестеркина. Катя, с которой Мотя училась в одном классе, с которой вместе пришла работать на ферму; они даже соревновались между собой, пока Мотя не надумала уехать в Москву, и Катя никак не могла догнать Мотю: хоть на два литра, а Мотины коровы неизменно давали больше молока.

— Катька! — так, словно звала на помощь, отчаянно крикнула Мотя, и, прежде чем Катя успела обернуться, она уже оказалась в крепких Мотиных объятиях. — Ой, как интересно! — говорила Мотя. — Гляди-ка, где встретились!.. А ты, значит, на экскурсию приехала?

— Ага, вот возят, показывают, — ответила Катя. — А ты чего пропала, писем даже не шлешь?

— А ну их, не люблю писать. — Мотя говорила и разглядывала Катю.

Катя очень изменилась за эти годы и, как определила Мотя, не в лучшую сторону. Она была будто крепко сбитый паренек: лицо обветрилось, погрубело, плечи раздались в ширину, шершавыми, большими стали ладони, и даже походка сделалась тяжелой, мужской. Одета Катя была в новый темный костюм, но костюм этот был и немного старомоден — длинная юбка, жакет с высокими плечами — и узковат. Сразу видно, что приехала Катя из деревни. Рядом с ней в своем крепдешиновом платье, в желтых немецких босоножках, с шестимесячной завивкой Мотя выглядела настоящей горожанкой, и, чувствуя это, она уже смотрела на Катю не то чтобы высокомерно, но слегка покровительственно.