Лидия Компус - Два семестра

— Так ведь не математику, а русский язык!

— Надоедная тетка... — буркнул Тейн.

Кая возразила, ставя на место опрокинутые фигуры:

— По-моему, она симпатичная... А если люди пришли в дом, можно с ними и поговорить.

— Я и поговорила! Без меня была бы одна тоска: в коридоре дымит, на кухне сквозит...

Кая, двинув белую пешку, проговорила вполголоса:

— Пожалуйста, перестань ворочать мои подушки.

— Ах, ах, прошу прощенья! Вот твои благородные подушки, я ухожу! Пойдем, Лео!

— Хочу доиграть партию, — сказал Тейн, помедлив.

— Неужели? Ну, еще раз прошу прощенья! — И Вельда, надутая, схватила пальто и убежала.

Кая беспокойно посмотрела на дверь, словно собираясь побежать вслед, но каблучки Вельды постукивали уже далеко, в конце коридора.

— Так у тебя тура полетит... — сказал Тейн.

Стало тихо. Фаина поморщилась, косясь на острый профиль снова замершего над доской Тейна — до каких же пор он собирается просидеть? — и взяла свернутые в трубку листы с последними записями, сделанными нынче летом.

Но мысли отвлекались и работа не шла. Задуманная дипломная опять представилась ей школьным сочинением, сухим перечнем материалов с сухими комментариями, без своего чувства и тона и без всякой научной ценности... Правда, собрано очень много. Сильвия Александровна, увидев эту кучу тетрадей, два раза спросила, давно ли она, Фаина, занимается этим делом... Давно ли? Пожалуй, с детства. В чемодане и сейчас еще лежит тетрадка с косыми линейками, а в ней сказка о ветрах на Чудском озере, о том, как к Северику пришли в гости Теплячок, да Мокрячок, да Частый дождичек. Сказку рассказывала тетя Настя — так Фаина звала мачеху, а тетя Настя рассказать умеет, и очень рано, в школьные годы, Фаине захотелось записать эти сказки, присказки, а особенно веселые поговорки, которые тетя Настя рассыпа́ла, как красные ягодки. Так вот и появилась привычка ловить на лету и прятать в тетради все, что нравилось, что слышалось вокруг, — и тетрадей накапливалось больше и больше... Однако же не сразу Фаина поняла, что это и есть ее настоящая работа — разве работа может быть такой легкой? Да и теория потом давалась ей с подозрительной легкостью, и она, в глубине сознания, даже радовалась, если было что потруднее, посложнее, если нужно было посидеть подольше над чем-нибудь вроде диалектологии или старославянского языка. И все-таки ей становилось смешно, когда на курсе перед экзаменами начинались стоны и жалобы...

Нет, работа у нее не будет ученической, материалов и энергии хватит хоть на три дипломных. А если сейчас все и валится из рук, то, во-первых, от усталости, а во-вторых, эти шахматисты все же мешают сосредоточиться. Странно, но почему-то мешают глухие неровные постукивания — шаги шахмат.

Где-то внизу хлопнула дверь — Ксения идет наконец...

— Ночь на дворе, а ты бродишь! — упрекнула ее Фаина. — Комиссия приходила, мы наврали, что ты в театре.

— Могли и не врать, я у Астарова была. Студентам не запрещено бывать у заведующего кафедрой… — Ксения сладко зевнула. — Нечаянно засиделась... Он на днях купил чердак книг.

— Чердак?

— Да. Умер один старичок-библиофил, и Аркадий Викторович купил у вдовы книги с чердака — редкостное барахло, нигде не увидишь. Я помогала разбирать, пыль страшная, но очень интересно. Мы все время чихали и разговаривали о литературе... Знаешь, Фаина, он вполне согласен со мной: писателю необходимо ставить опыты... — Ксения повернулась на каблуке. — Лео, сколько партий ты выиграл у Каи?

— Двадцать семь, — без улыбки ответил Тейн и, сжав в полоску и так тонкие губы, пошел надевать пальто.

Кая проводила его за дверь, — вероятно, надо было условиться насчет двадцать восьмой партии. Когда она возвратилась, Ксения выразила свое мнение о матче в словах, близких к непечатным. Кая быстро улеглась и натянула одеяло на голову.

— Хоть бы понять наконец, какая именно деталь нравится Кае в этом шахматном коне, — говорила Ксения, раздеваясь. — Второй год маячит здесь это стоеросовое дерево.

— Что такое — стоеросовый? — послышалось из- под одеяла.

— А что такое дерево? Обаятельный молчаливый юноша, могла бы сама догадаться.

— Он нисколько не молчаливый. — Из-под одеяла раздался смех. — Мы молчим, чтобы не мешать тебе и Фаине.

— Ладно уж, птенчик. Спи, не чирикай... А что здесь комиссия делала?

— Любовалась твоей кроватью, — сказала Фаина. — На подушке окурок, на одеяле Уайльд и старые тапочки. Белецкий просто глаз не мог отвести.