Арнольд Каштанов - Заводской район

Плыл дым в комнате, плыла сама комната, расплывались розо­выми пятнами лица мужчин.

Говоря-ат,

Не повезе-е-ет,

Если черный кот дорогу перейде-е-ет...

Песня рождалась, как сытое мурлыканье кошки, и делала свое дело: создавала ощущение общности. Тоня откинулась на стуле, полу­закрыла глаза. Она устала.

— ...это был такой человек... Сам в драку никогда не лез, боялся, что прибьет... А с виду — так, замухрышка. Шел он как-то вечером, кругом — ни души. Подваливают трое. «Дядька, дай пиджачок поме­рить»... А в пиджаке у него получка...

Песня затихла, за столом слушали. Мужчины любят силу. Хотя чего им бояться? Что получку отберут?

Тоня прошла в комнату Оли. Свекровь читала, сидя у кровати, кивнула ей: спит девочка.

— Шли бы к столу, мама,— виновато (она развлекалась, а ста­рушка укладывала спать девочку) сказала Тоня.

— Ничего, я почитаю. А ты иди, Тонечка.

Почему-то трудно к этому привыкнуть. Свекровь вынянчила Олю, она предана Тоне, как мать, и ничего не ждет для себя, только хочет, чтобы это ценили. Невелик грех, но утомляет очень. Тоня устыдилась своего недоброго чувства.

— Что вы читаете, мама?

— Всучили чепуху какую-то в библиотеке,— пожаловалась с охо­той свекровь.— Обывательщина.

В знак протеста против этого слова — мол, ей оно еще ничего не говорит — Тоня посмотрела на обложку и даже пустила веером стра­ницы. И о Тоне после первого знакомства свекровь сказала: «Бойкая такая мещаночка». Тоне передали. «Бойкая такая мещаночка, то, что Степану надо. Он у меня звезд с неба не хватает». И дети у матери научились, любят это слово. Старушке это, пожалуй, простительнее, она всегда мечтала работать, а была обречена сидеть дома всю свою кочевую жизнь офицерской жены.

В комнате заспорили мужчины. О знаменитой паре фигуристов. Женаты они или нет. Корзун один против всех доказывал, что жена­ты, и очень нервничал из-за этого, даже ненароком обидел Жанну. Валя попытался перевести разговор на селитру, но не смог и, сдав­шись, стал от скуки дразнить начальника: доказывал, что танцоры же­наты фиктивным браком.

— А я что говорю? — торжествовал Корзун.

Степан смеялся и правой рукой обнимал соседа. Он всегда, когда выпьет, должен кого-нибудь обнимать.

Тоня по-хозяйски оглядела стол. Гости увлечены, никто не буя­нит, в бутылках еще есть водка и закуски хватает... Все хорошо.

— Кавалеры, кто со мной потанцует?

Наверно, не расслышали, заговорились. Бог с ними.

Она направилась было в кухню, и в это время в дверь позвонили. «Кто это может быть? Наверно, дедушка. Конечно, дедушка»,—убеждала себя Тоня, открывая дверь, потому что ей вдруг очень захоте­лось, чтобы за дверью оказался другой человек, и она боялась разоча­рования, которое не сумеет скрыть от обидчивого дедушки.

«Конечно, дедушка»...

— Лера! Аркадий!! Какие вы молодцы.

Какие они молодцы! И тут же Тоня смутилась: вот раскричалась.

— А я иду открывать и думаю: вдруг вы?

Аркадий пропустил сестру вперед, церемонно вручил Тоне крас­ные тюльпаны.

— Совсем не вдруг. Поздравляем. Наш долг родственников — под­держать тебя в трудный день.

— Какой трудный день? — не поняла Тоня.

— Молодец,— сказал он.— Ты хорошо держишься.

— Тоня, какая ты красивая.— Лера сбросила пальто на руки бра­та.— Ты прямо как пират. Вперед, люди Флинта.

«Перестань улыбаться,— скомандовала себе Тоня.— Я совсем пьяна».

Аркадий пытался повесить пальто на переполненную вешалку, а оно все соскальзывало. Наконец он как-то закрепил его и, опасливо поглядывая, отошел. Только теперь Тоня разглядела его и расхохота­лась:

— С ума можно сойти!

Он улыбался. Он всегда был щеголем, а сегодня к ярко-синему, чрезвычайно модному своему костюму надел огненно-красный гал­стук.

— На это и рассчитано.

— И папа тебе позволяет так ходить?

— Не говори,— махнула рукой Лера.— Папа мечтает о дальтониз­ме, чтобы видеть этот галстук хотя бы зеленым.

— Тоня, я имею право проявлять свою индивидуальность?

— Аркадий, тебя когда-нибудь что-нибудь тревожит?

— У-у!

— Трудно поверить. Что же?

— Зубная боль,— шепнул он как бы по секрету.

— Новая?

— Все та же.

Тоня опять рассмеялась, но уже несколько принужденно. Зубная боль у них означала любовь. «А у меня зубная боль в сердце, и по­мочь от нее может только свинцовая пломба и тот зубной порошок, который изобрел монах Бертольд Шварц». Это тоже игра. Если со све­кровью игра была во взаимную сердечность, если Степан попеременно был шаловливым мальчиком и строгим мужем, то Аркадий, когда они собирались вместе, вступал в роль отвергнутого поклонника Тони, за­видующего счастью своего старшего брата. Тоня легко принимала иг­ру, и тут не было лицемерия. Наоборот, добровольные эти роли помо­гали им быть искренними, спасали их искренность, так как неизбеж­ная между ними ложь становилась наперед заданным условием игры. И поскольку каждый выбирал себе роль сам, выбирал то, что хотел, то в маске неожиданно обнаруживалось истинное лицо. Недаром го­ворят, что в каждой шутке есть доля правды.