Сергей Гуськов - Пути и перепутья

«Олег! Тетя Вера! Зойка!» Я не окликнул их вслух. Просто не успел! Ноги уже внесли меня с террасы в дом — и там сон окончился. Дом выглядел пустым и разграбленным. Разностильные стулья, солдатская койка, узлы и чемоданы на месте этажерки с книгами обнажали эту пустоту. Пол не застелен, как прежде, половичками, на голых стенах только знакомые часы да старый, тронутый сыростью портрет Ивана Сергеевича. Разум подсказал: война, эвакуация — все растеряли, распродали. А сердце сжалось: «За что? Почему?»

Я вернулся на террасу и лишь тогда заметил на кирпичах у стола зажженную керосинку. Стоявшая на ней закопченная кастрюлька погромыхивала крышкой, плескалась зеленоватым варевом. Подвернув фитили, я сдвинул крышку с посудины и отшатнулся от резкого силосного запаха. «Поросенку», — подумалось. (Тетя Вера держала поросят в лихие годы.) И тут же вспомнилось письмо матери: «Я-то еще, слава богу, живу кое-как, а другие бродят по полям, ищут прошлогодние картошки и эту труху едят и лепешки из нее пекут».

Нашел я тетю Веру в конце сада — она тяпкой окучивала картофель — и признал только по завидной сноровке, с которой она, прибежав в перерыв с завода, успевала и обед разогреть, и пол освежить, и даже кое-что простирнуть. Меня всегда удивляли ее с виду суетные, но очень точные движения.

Не замечая меня, тетя Вера разогнулась, тронула рукой поясницу, гладко зачесанные, но уже без блеска волосы, и я охватил взглядом все еще правильные линии ее сухощавой фигуры, контуры маленькой головы с покатым, наморщенным лбом и слегка вздернутым носом.

— Тетя Вера! Там что-то кипит на керосинке. — Я постарался придать своему голосу будничность.

— Васятка!

Тетя Вера всплеснула руками — и будто ветер ее подхватил. Сухоньким тельцем ударилась она о мою грудь, оставила на губах острый, как ожог, поцелуй, обняла, прижала к себе.

— Васятка, вернулся?! Как с неба свалился. Васятка…

Когда-то любила она вспоминать свою деревенскую юность — как натерпелась всего от грозного отца. Тот, может, в душе был и добрый мужик, но ждал сына, а мать ему одну за одной девять девок выродила. Красивые, крепкие — да проку что? И земли и покоса мир-то прибавлял лишь на сыновей! А для девок только приданое готовь — как его напасти?

Вот и не давал отец дочерям никакого житья или вольности. Зимой ли, летом ли — все одно. Слезет затемно, чуть ли не до петухов, с печи, покряхтит, квасу попьет и за вожжи — для того их и в доме вешал! — да хлысть ими, хлысть поперек общего лежбища дочерей — они на полу вповалку спали:

— А ну, телки! Прыгай! Прыгай! Нажрали задницы! За дело пора!

День битый только и следил, чтоб ни одна свободной минутки не знала. А чтобы запеть — ни-ни! Сразу — подзатыльник.

А Вера страсть как любила петь. И нашла она для этого лишь один выход — убег. Убег из дома, пусть даже на работу, какую все сестры ее чурались. Зимой с санками лазала по колено в снегу по лесу, собирая сушняк для печи, или чистила хлев, а навоз отвозила в поле, на их делянку. Но главным ее убегом была большая гора за рекой — все называли эту гору кто Утюгом, кто Утюжком.

Эта гора за рекой и меня, когда жили в деревне, как магнитом притягивала, да мать и шагу со двора ступить не давала. А я что ни день подолгу смотрел на тот берег, где на краю неоглядного заливного луга вдруг и впрямь утюгом так высоко, что и туманы не доставали верхушки, поднималась эта гора, дугой выгибалась над рекой и уходила куда-то за горизонт. Вековые сосны, дубы, березы ярусами громоздились друг над другом, превращали эту гору в сплошную стену, то ярко-зеленую, то в разноцветных пятнах — в зависимости от времени года и освещения.

Там и был главный тети Верин Убег. Бросив в утлую лодчонку серп и с десяток мешков, она на целый день переправлялась туда — запасать сено для коровы. Косой-то под деревьями да в кустах травы не взять, вот и махала она серпом, где вдоль самого берега, где по крутым склонам, чтобы туго — отец проверит! — набить мешки. Намается до упаду, но зато и напоется и упьется — не только природной красотой, но и водой из родника, которой, удивительное дело, хоть ведро выпей, не вспотеешь.

У этого родника и повстречала она однажды странную барышню — из господских. Та подошла неслышно, увидела, как жадно крестьянка пьет родниковую воду, и даже букетик лесных цветочков уронила из рук:

— Что вы делаете? Вы ж горло застудите! Вода ледяная!

Крестьянка рассказала ей, что это за необыкновенная вода, а барышня, — допытываться: