Михаил Зуев-Ордынец: Станция Любянь

В вагоне и за окном было тихо. Все кругом и везде спало. Устало посапывали под полом тормоза, и похоже было, что это мерно дышит во сне сам вагон. Но вот в тишине родился веселый и звонкий звук, словно ударяли по клавишу рояля, сначала робко, потом все смелее и смелее. Это шел по составу осмотрщик вагонов и бил молотком по бандажам колес. Звон приблизился, разлился под полом купе, и тотчас хрипловатый после сна голос спросил где-то рядом:

— Простите, это какая станция?

— Это станция Любянь, — ответил веселый голос и поставил точку ударом молотка.

Название станции показалось Дмитрию Афанасьевичу знакомым. Он обрадовался, когда потянуло курить, и направился к двери, но в коридоре послышались осторожные шаги, шепот, потом вежливый голос проводника тихо сказал:

— Разрешите помочь. Давайте ваш чемоданчик.

В стенку купе ткнулся угол чемодана. Кто-то высаживался. Дмитрий Афанасьевич подождал, пока шаги удалились, и вышел в коридор. За окном уже белело. Огни на путях горели неярко, словно устали после ночного дежурства. А на блестящих полосах рельсов и в луже нефти между ними уже отражался радостный розовый свет не видного из вагона востока. Проводник вернулся в вагон, юркнул в свое отделение и вышел с желтым флажком: значит, поезд отправляется.

— Кто вышел только что? — зевая, спросил Горелов.

— Из девятого купе гражданка, депутат Верховного Совета, а с ней лейтенант, — ответил на ходу проводник.

— Как? — крикнул сдавленно Дмитрий Афанасьевич и бросился вслед за проводником.

Тот стоял уже в дверях тамбура с флажком наготове, и через его плечо Горелов увидел Катю и сына. Они разговаривали с носильщиком, повернувшись спиной к поезду. Встав на цыпочки, Дмитрий Афанасьевич крикнул жалобно, растерянно, едва слышно:

— Подождите!

Но Катя услышала его. Она быстро обернулась, нашла глазами Горелова и отчаянно поднесла руки к горлу, как ночью в купе, когда призналась в любви.

В этот миг поезд тронулся так мягко, что казалось, будто перрон медленно поехал назад, а в Дмитрии Афанасьевиче взметнулось страстное желание все опрокинуть, вырваться из гнетущей душу путаницы, выпрыгнуть из вагона и бежать к ним. Горелов оттолкнул проводника, схватился за поручень и нерешительно опустил ногу на ступеньку. Перрон уже мчался назад, а вместе с ним словно улетала и Катя, ее руки, стиснувшие горло, ее немигающие глаза.

— Товарищ генерал-директор, что вы делаете? — плачуще закричал проводник. — Не хочу я за вас отвечать!

Бережной, но твердой рукой он схватил Дмитрия Афанасьевича и втащил его на площадку.

— Пустите! — тяжело сказал Горелов.

Но проводник уже повернулся к нему спиной и снова выставил флажок.

Старчески горбясь, Дмитрий Афанасьевич вернулся в вагон и вошел в купе, забыв закрыть дверь. Он сел, положив на столик руки, сжатые в кулаки.

Они не имеют права так расстаться с ним! Да, да, да, не имеют! И он найдет их! Он наведет справки, как только приедет в Москву, или еще лучше: слезет на следующей станции и вернется в Любянь. И так поступать с ним нельзя, нельзя! Несправедливо и жестоко так поступать!

Он громко вздыхал, и вдруг — неожиданно! — увидел себя со стороны (так бывает только во сне), увидел пронзительно ясно и беспощадно, что никаких справок он наводить не будет, ни на какой станции не слезет, потому что не нужна ему ничья любовь и преданность.

Чувство безысходного одиночества, от которого в страхе закрывают глаза старые люди, потерявшие все самое родное и близкое на земле, с такой силой рвануло его душу, что, ухватившись руками за голову, он повалился лицом на столик. Проводник, вернувшийся в вагон, посмотрел удивленно на генерал-директора. Голова его бессильно лежала на столике, а плечи вздрагивали. Проводник деликатно кашлянул в кулак, но генерал-директор не шевельнулся.

Он плакал необлегчающими, безнадежными слезами, потому что от большой любви, которая дважды пересекла его жизнь, осталось только нежное и насмешливое название — Любянь. А его поезд шел дальше по старой удобной колее, где робинзоновский остров безликой квартиры, тоска пустых комнат и пустых снов, и опять он один. И так будет теперь до конца, ибо не бывает в душе двух весен, и человек не может вернуть свою весну, если он не встретил ее в свое время с открытым, горячим и щедрым сердцем!..

Дмитрию Афанасьевичу стало так страшно и гадко, что захотелось спрятаться.

Он вскочил и с грохотом задвинул дверь купе.