Ефим Зозуля - Новеллы из цикла «Тысяча»

Через два месяца, уже не ночью, а днем, забыв о скандале, потому что их было много, она опять проникновенно сообщила ему, что нет никакого смысла делать людям добро. Ну, какой смысл? Очень нужно ей делать усилия, чтобы тот толстый дурак поступил на службу или такой-то болван получил бы при ее помощи деньги?! Нет, надо только говорить вежливо, надо сказать: «О, мой милый, я, конечно, все сделаю, вы сами понимаете», – а потом сделать наоборот. Именно – наоборот. Это даже приятно – так говорил покойный папочка. Все равно благодарности не будет. Если оказать человеку услугу, он все равно будет недоволен.

Он приходил в ярость. Ну, что за подлая, неотлипчивая философия?! Что за гнусность?! Сколько лег назад подох этот подлый папочка, а гнусные идеи его живы!

Жизнь шла. Шли годы. Он не мог примириться с волчьей философией. Не мог. Не мог также переубедить жену. Это маленькое существо было отравлено. Он не мог без отвращения и подчас страха – видеть ее любезно оскаленные зубы, слышать ее вежливый восторженный голосок.

Наконец ушел от нее. Теперь – один – живет и работает на далекой стройке.

Помолодел, повеселел. Чувствует себя прекрасно. Людей любит и помогает всем товарищам, если может помочь. Умываясь по утрам – поет.

По внешнему виду – жизнерадостный, разговорчивый. Много разъезжает. Но странно: установилось, что соседи его по купэ стараются бежать от него, перейти в другое купэ, скрыться куда-нибудь. Он уже почти привык к этому.

У него большой румяный рог, из которого исходят одни только мрачные сведения, причем не в мрачной форме, а в самой обыденной.

– Вы куда же едете? В Баку? Через Каспийское море? Да не делайте этого. Ведь там ветры какие. Закачает. И обязательно отнесет к персидским границам. Три дня будете щепкой носиться. Товарищ мой недавно приехал, больной совсем. Чорт знает, куда отнесло пароходишко! Ведь хороших пароходов нет там. Во время войны потопили, а сейчас один хлам плавает.

Кто-то едет в Ашхабад.

– Это вы? В Ашхабад? Берегитесь пендинки. Не знаете, что такое пендинка? Это язва такая. В Ашхабаде все болеют ею. Это от укуса насекомого или от воды – чорт их знает. Бывает сухая пендинка и мокрая, то есть гнойная. Она стоит круглой ранкой на лице год, и лечить нельзя – неизвестно лечение, и заклеить нельзя – нужно, чтобы ранка была открыта. А инкубационный период этой штуки иногда длится года два, а то и дольше. Таким образом побудете в Ашхабаде две недели, а заболеете через год, полтора.

Соседи едут в Ленинград:

– Хороший город! Только климат. Климат отчаянный. Легкие выедает до конца. На болоте город стоит. Ядовитейшие испарения. Вот мой товарищ пожил там четыре года и умер.

Люди едут в Сухум:

– Хорошее место, красивое, только, знаете ли, берегитесь – малярия. Особенно в низменных местах. Старайтесь где-нибудь повыше поселиться, а то внизу, знаете ли, обязательно малярию схватите. Только наверху вряд ли комнату найдете, да и подниматься по этим горам тоже мало удовольствия, и пыль. Ну, знаете, пыль какая!

Румяный говорливый рот неутомим. Он все знает, всюду был и ото всего предостерегает. Есть тоже почти ничего нигде нельзя: будет изжога, отрава, болезни, обман. И все это говорится в легкой, безобидной форме приятельской беседы, посильного дружеского предупреждения.

Пассажиры – собеседники, тяжело вздыхая, выходят в коридор, стоят там долго, стараются не заходить в купэ. После одного часа его общество становится нестерпимым.

Поговорив, он любит спать, и во сне его большой тревожный рот как бы сообщает одни только мрачные сведения. Часто, просыпаясь, он никого не находит в купэ.

– Где же тут, – спрашивает он у проводника, – двое граждан? Тут же ехали двое.

– Ах, эти! – отвечает проводник. – Перешли в другое купэ.

Он не смущается, берет полотенце, идет мыться, через четверть часа находит новых собеседников и говорливый его, румяный, противный рот опять за работой:

– Куда? На эту стройку? Остерегайтесь там каракуртов. Это змея такая. Укус чаще всего смертелен. Да и сыпной тиф теперь там свирепствует. Распространен также и брюшной. С водой там очень плохо…

С детства необычайные способности к музыке и математике. Высвистывал на память целые симфонии, выстукивал на дощечках и бляшках сложные «оркестровые» марши. Прекрасно играл на пианино. К шестнадцати годам выгнали из музыкальной школы, через год – из консерватории. Раздражала всех белозубая, ленивая, безжалостная, издевательская улыбка. Сидел за пианино, развалясь на венском стуле (круглого вертящегося стула не любил), и красивыми белыми костистыми руками, насмешливо прищурив глаза и смеясь, – исключительно добродушно, но и непримиримо издевался над классиками. Хохотал, как ребенок, над концами, над началами. Люди разъярялись. Но он не отвечал, продолжал смеяться и подчеркнуто пародийно играть. Ему говорили: