Ефим Зозуля - Новеллы из цикла «Тысяча»

Перед бегом он серьезно предупреждает своих учеников:

– Не сдавать на поворотах!

И это техническое указание – помнить про повороты, на которых труднее сохранить темп бега, – в его устах приобретает особый смысл. Этим потом руководятся в жизни, в работе, в серьезных затруднениях.

Наружность приятная: светлые открытые глаза, хорошо моющаяся светлая кожа, звонкий голос. На этой свежей коже, и звонком голосе и основано все его существование. К нему хорошо относятся. Так, неизвестно почему. Носит русскую рубашку, весело расшитую Явно плохо и мало работает. Никаких заслуг не было и нет, но относятся к нему все-таки хорошо.

Все эти светлые открытые глаза.

То тут, то там мелькает его рубашка, его неопределенное, вымытое лицо. Иногда кажется, что он страшно глуп, но забывают об этом мгновенно, как забывают о нем самом. Как-то не думается о нем:.

Шли годы. Его назначали на посты, снимали. Снимали без скандалов, назначали без торжеств. Он куда-то ездил, что-то возглавлял и всюду очень мало работал.

Сейчас он в Москве. Сидит, смотрит. Приходит на службу все в той же рубашке с расшитым воротником, вымытый, причесанный. Сидит, задает незначащие вопросы, курит, уезжает. Нельзя сказать, что его нет, но нельзя сказать, что он есть. Трудно сказать, что он делает, но нельзя сказать, что отсутствует. Где он?

– Не знаете, где Василий Иванович?

– Не знаю. Не видел. Посмотрите, пожалуйста, в этой комнате. Нет? Ну, значит, не пришел или, кажется в отъезде. Ах нет, он здесь, простите. Он вышел.

Идут годы. Была жена, теперь, кажется, другая. Тоже как-то неясно, неизвестно. Главное, не хочется знать. С годами отяжелел, расширился в плечах. Иногда брюзжит. Иногда упрямствует. Вдруг рассердится на кого-нибудь, и тут видно, что взгляд его уже не открытый, не светлый.

В последнее время часто болеет. Теперь он часто едет в отпуск. По необходимости. Сейчас уже это главное – отпуск, – а что было главным раньше – неизвестно. Особое уменье – незаметно жить, не обращать на себя внимание и не бросаться в глаза.

Волнение в городе. Стрельба. Толпы. Вдруг бегут. Все бегут! Он был в толпе человек в пятьсот. Толпа была прижата к дому. По мостовой неслись на грузовиках какие-то люди с винтовками. Внезапно один грузовик остановился, и озверевшие бандиты стали стрелять в упор в толпу. Пятьсот человек ринулись к двери магазина. Посыпалось со звоном стекло. Смертельная давка. Отчаянные крики. Кровь. Раненые. Он тоже хотел проникнуть в магазин, но кто-то сшиб с ног. Неизвестно, как это получилось – он оказался под ногами у обезумевших людей. Его топтал лес ног. Ему наступали на голову, на лицо, на грудь, на все тело. Он завыл, предчувствуя гибель. Он впился зубами в чью-то икру, разорвал ее до крови. Его остервенело били, но он продолжал впиваться в живое мясо. Окровавленными, полураздавленными пальцами он царапал навалившиеся на него тела. Он хрипел. Он пугал снизу отчаянным криком и, наконец, после неимоверных усилий, окровавленный и полураздавленный, все же встал и втиснулся в сумасшедший поток, врывавшийся в магазин сквозь обломки сломанной двери. И среди стонов и проклятий раненых он оглашал магазин диким! торжествующим криком:

– Встал! Встал! Встал! Встал! Встал!

Хромая, он подходил то к одному, то к другому окровавленному – все не могли отдышаться – многие сидели на корточках или ложились на пол, опасаясь новых пуль, и всем он кричал, полусумасшедший от радости:

– Встал! Встал!

Прошло много лет. Сейчас он бодрый, оптимистический, живой советский работник. Его уважают, любят за улыбчатость, жизнерадостность. И неизменно, когда у него бывают затруднения или серьезные неудачи, он вспоминает о неслыханных муках, о том, как его давили, и сам себе говорит с глубоким убеждением:

– Встану. Встану.

И действительно, препятствия преодолеваются легче.

На сороковом году жизни он вдруг задумался и спросил сам себя вслух:

– Для чего мне нужно проявлять инициативу? Какого чорта!

Вдруг стало ясно, что чем меньше он будет предлагать разные идеи, создавать комиссии, бороться с противниками, втягивать в работу равнодушных и т. д., – вообще, чем меньше он будет работать, тем меньше будет неприятностей. Как-то сразу ясно стало, что станет значительно спокойнее и легче жить, если он перестанет проявлять особую активность. Ничего, кроме неприятностей, это не дает, – решил он. Упреки, разоблачения, обвинения, ненависть, интриги, склоки, страх, что проекты не осуществятся, и так далее. Какого чорта! Как он этого не понимал раньше? Ведь гораздо проще сохранять спокойный и независимый вид, снисходительно поддерживать или легонько критиковать, уходить домой из учреждения в пять часов и спокойно жить – без звонков, без опасений, без страха, без тягостного чувства беспрерывной ответственности. Сколько людей живет так – спокойно, ясно, работая в меру!