Виктор Степанов - Серп Земли. Баллада о вечном древе

Объявили готовность, я снял скафандр и поехал на пункт связи. И когда зарокотал, загремел двигатель и ракета начала приподниматься, я стоял не зрителем, а внимательно следил, правильно ли работает система стабилизации. Ракета звездочкой растаяла в небе, все стихло, и репродуктор донес ставшие потом крылатыми слова Юрия: «Красота-то какая!» И все сто восемь минут, пока Юрий был в космосе, одна мысль, как, наверное, у каждого: «Только бы приземлился благополучно…» А нас уже поджидал нетерпеливый самолет — скорей, скорей к месту приземления. И вскоре я обнял Юрия на приволжской земле.

Так мы узнали, что в космосе можно жить — это ведь и был самый трудный вопрос, ответа на который ждали от Юрия Гагарина. Начиналась эра обитаемого космоса. В том же, что произошло нечто необыкновенное, мы воочию убедились лишь в Москве, когда ликующие колонны заполнили Красную площадь. Уста миллионов людей не только нашей страны, но и всего земного шара с гордостью произносили: «Гагарин!»

Я стоял в группе космонавтов слева от Мавзолея.

И как лично нам адресованные мы восприняли слова Юрия из его речи: «Я убежден, что все мои друзья — летчики-космонавты также готовы в любое время совершить полет вокруг нашей планеты. Можно с уверенностью сказать, что мы на наших советских космических кораблях будем летать и по более дальним маршрутам».

Когда началась демонстрация, кто-то предложил: организуем свою, космонавтскую, колонну и поприветствуем Гагарина.

Мы ступили на брусчатку. Когда поравнялись с трибунами, Юрий сразу нас всех узнал. Друзья приподняли меня и «качнули» разок: мол, вот он, следующий очередник. Юрий улыбнулся так, как улыбался только он… Ну а дальше что — в моей программе было записано: «Попробовать поспать в космосе», «Попробовать пообедать»…

Десять лет. Я смотрел на Космонавта-два и все больше убеждался: нет, почти не изменился, все тот же юношеский блеск в глазах. Только генеральские погоны придают солидность.

— Ну а как же космос?

— А что космос? — лукаво переспросил Герман Степанович. — Главное — не расставаться с небом…

Наверное, он прав. Но почему, глядя на него, вижу Гагарина, их обоих в то байконурское утро, когда два сердца вторили одно другому… Почему кажется разъятым нечто единое, живое и трепетное?

А за окном метрономом стучит капель…

И все разом уснули, как будто оказались во власти волшебных чар, а просторное, уставленное рядами деревянных кресел помещение, продуваемое сквознячком, стало похоже на зал ожидания ночного вокзала. Люди притулились кто где и кого как застал сон. В демисезонных пальто, в ватниках и легких плащах, в шляпах, кепках, беретах, а кое-кто уже и в зимних шапках, они и впрямь напоминали пассажиров, которых под одной крышей свела уже поздняя ночь, и невозможно было представить, что еще каких-то час-полтора назад они толпились здесь, настороженно возбужденные, обратившие обостренный слух к репродуктору, словно готовились по первому зову хлынуть в узкую дверь к поданному наконец-то поезду. И поезд был подан, но не для них. И стоял он тогда под всеми парами в километре отсюда в виде стройной, искрящейся в лучах прожектора ракеты, готовой к старту и отзывавшейся спокойными голосами двух своих пассажиров, а точнее, по аналогии — машинистов. Для тех же, кто напряженно ловил из репродуктора нарочито монотонные, буднично-деловые фразы, наступали минуты не менее ответственные, минуты, чаще всего оставляющие по себе память рановато заблестевшей на висках сединой.

Это теперь от тех, кто оставался как бы на вокзале, зависело, как поведет себя на старте ракета, как сработают сотни, тысячи зацепленных одна за другую, будто в самых мудрейших часах, деталей… Впрочем, в тот момент, когда в дюзах предгрозовой зарницей полыхнул огонь, от них уже ничего не зависело, и, теперь лишь воображая, осязая на расстоянии всю немыслимую последовательность срабатываемости механизмов, они могли ожидать только результатов бессонных ночей, бесчисленных проверок и испытаний. Там в каждом винтике, в каждом проводке, в каждой заклепке как бы поселилась частица человеческой души. Не их ли дыханием дышала ракета, овевая заиндевевший металл клубистым живым парком?

Когда раздались громовые раскаты старта, люди эти, обнажив под репродуктором головы, словно творя заклинание, уже не видя ракеты, подались друг к другу, и внутреннее волнение проступило на их лицах, в глазах. Теперь минуты, даже секунды решали все…