Владимир Глушаков - Цветение калины

— Афористка, значит. Трудный, наверное, хлеб, раз Ивана на сутки отправила, — усмехнувшись, недвусмысленно заметил Сергей.

— Да себя-то, кажись, не обижает. Была я раз несколько во Дворце культуры, видела ее читателей… Это она пускай Ванечке голову морочит, а я ж баба — все вижу и понимаю.

— Ну, видишь-понимаешь, а языком не мели, — перебил ее Сергей и неожиданно перешел на мечтательный тон: — Вот знаешь, о чем я сейчас подумал? Дома сеяльщиками, ты ж помнишь, всякие работали — хромые, глухие, дурковатые, а кличка прилипла ко мне? В детстве называли — думалось, так надо.

— А ты у братца поинтересуйся, — суховато заметила Тамара, затаив хитрый смешок.

— А ты сказать не можешь? — не отступал Сергей.

— Неужто тебе никто ничего не говорил?

— Никто. Наверное, думали, раз Прицепной, значит, знает почему.

— Ну с тобой, братик, не соскучишься! Прицепным ты стал, когда еще в колыске пузыри пускал. Ваня в ту весну работал на тракторе, ячмень или овес сеяли — уже не помню. Сеяльщиков не хватало, а может, не хотел брать абы кого. Пахал-то он как вол — с темна до темна. А наряды прицепщика записывал на тебя, серуна. Зарабатывал ты, мама говорила, побольше теперешнего. Кормильцем был! — Тамара — бережно и ласково — погладила брата по плечу, разрядилась коротким дурашливым смехом.

— А тебе не пора на бочку?! — беззлобно огрызнулся Сергей. — Народ же истомился от жажды!

— А-ай! — облегченно вздохнула Тамара, махнув рукой. — Мне этих, у кого с утра трясутся руки, ни капли не жаль. Вот что ты себе на завтрак сделаешь? Словом, так: кусок грудинки в морозильнике, поджаришь мясо с картошкой. Сходишь за Игорем — и дожидайтесь меня, ясно? Сегодня я пораньше сорвусь…

— Значит, визит не отменяется?

— А что делать? Отправь тебя одного — еще не туда заедешь.

— Ах так? Ну, держись! — подхватил завизжавшую сестру под мышки Сергей, усадил на верх холодильника.

Дверь открыл сам хозяин — не особенно высокий, скорее грузный, чем стройный, налитый неброской для глаза мускульной силой крепыш, про которых в старину говаривали: «не ладно скроен, да крепко сшит». Крупное, выбритое до блеска лицо, тронутое оспой еще в детстве, будто высечено было из речного валуна-окатыша, столетья точимого водой и песком, поэтому местами — отполированного, как слюда, местами — шершавого, в ямках, будто на нем черти горох толкли… Располагали на этом тяжелом неподвижном лице живые васильковые глаза под копной мягких, как у ребенка, смоляных волос. Шерстяной спортивный костюм молодил хозяина, несмотря на выдававшееся вперед брюшко.

— О-о, наконец-то пожаловали! — широко улыбнувшись, раскинул руки Иван. — Сергей! И ты, сестра… Эгей, да и племянничек тут!

— Господи! Ты ощупываешь родню, будто гомеровский циклоп пленников у входа в пещеру…

Услышав хозяйку дома, Розалину Юрьевну, гости почтительно заулыбались: не потому, что ее сравнение нашли очень уж смешным, а скорее из уважения к ее начитанности.

— А мы вас ждали, Сережа! — Хозяйка протянула гостю худую бледную руку, на которой можно было сосчитать все жилки. — Сперва я даже обиделась на вас, когда Ваня сказал, что вы в Минске и… — Она покачала головой и погрозила ему пальцем, но тут же беспечно улыбнулась. — Обещайте, что впредь подобного не повторится и вы нас будете навещать чаще!

— Обещаю, — приложил руку к груди Сергей, шаркнул ногой и отвесил легкий поклон. Получилось ничуть не хуже, чем в классических романах прошлого столетия, которыми так увлекалась Розалина Юрьевна.

— Томчик, ты мне нужна на кухне! — Хозяйка уже перенесла внимание на золовку, увлекая ее за собой. — Все нас так забыли, так забыли…

— Пускай отведут душу, — заговорщицки подмигнул Иван брату. — Дети в передней играют, а мы с тобой, пока суд да дело, покурим на балконе. Не возражаешь?

— Ты хозяин — командуй.

— Ты, кстати, не бросил? — Иван показал глазами на смятую пачку «Памира». Сергей не ответил.

С высоты девятого этажа сверкающий огнями город казался будто зачехленным гонимыми влажным ветром облаками.

— Поздняя весна, — задумчиво кивнул Иван.

— В городе это почти не заметно. Огни, музыка, вон сколько гуляющих… А у нас, на Припяти, действительно глухая пора — ни души.

— Ну это до первого клева. Слыхал, у тебя там неприятности?

— Да чего рассказывать, раз все знаешь.

— Да-а, брат. Правильно сделал, что приехал. Рано или поздно, а уезжать из колхоза пришлось бы.

— Ну, ты никогда не любил села!