Владимир Глушаков - Цветение калины

— Это с каких же пор «не могу», «не желаю»? — вкрадчиво поинтересовался Жорка, мягко заходя ей в тыл — за спину и не сводя с ее затылка тяжелого, как свинчатка, взгляда.

— С каких? — Тамара не поежилась, как бывало раньше, не втянула голову в плечи в ожидании удара, а резко обернулась и без тени страха, слегка удивленно оглянула с ног до головы человека, которого, согласно условиям затеянной игры, она обязана была и впредь считать своим мужем. — С тех пор, как я узнала, что ты с д е л а л с Верой. Твое счастье, что поздно всплыло и ты еще ходишь на свободе, в форме ходишь, как порядочный человек, и смуродишь воздух. Знаешь, я уже все видела от тебя, ко многому привыкла, многое простила, но в последнее время мне просто интересно наблюдать за тобой… Ты спокойно, как ни в чем не бывало, глядишь в глаза Вере, когда она держит на руках сына — твоего сына, а? Ты вот меня никогда не возил на свою родину, но я хотела бы посмотреть в глаза той женщине, которая родила и вырастила тебя. А может, ты все выдумал и у тебя нет ни, родины, ни матери?..

Жоркино лицо сделалось похожим в профиль на щучью морду, и он потянул с подоконника пустую бутылку, повертел ее в руках, не то удостоверяясь, что это в самом деле бутылка, не то недоумевая, как и зачем она у него оказалась, и отбросил в угол, хрипловато рассмеялся.

— А чего это мы вздумали ссориться в такой день, а? Ну вышло у нас с квартиранткой… с кем не бывает по молодости? А пришлось приютить ее с пацаном — разве я слово против сказал? Наоборот, последним поделюсь! Теперь ты из-за нее на меня взъелась? Я ж мужик! Стеснила нас малость Вера с дитем — вот и взыграла дурная кровь.

— Многовато ее у тебя, дурной-то. Выпустить бы малость. — Тамара пыхнула и потухла. — Ладно. А насчет Веры, если с твоей стороны не будет возражений, решим так: пускай остается на старой квартире хозяйкой. Квартирантов, пару девчат, возьмет, чтоб одной не страшно было по ночам… Деньги еще понадобятся на мебель.

— Да с твоей головой в Совмине сидеть, а не на конвейере вкалывать! — ухмыльнулся, довольный, Жорка.

— Ага. Если б не помог Иван по линии профсоюза.

— Он по-прежнему в комиссии по распределению жилья?

— Теперь — не знаю. Тебе-то это зачем?

— Лично мне до фени. Но ты же сама говорила, что передвинули из техбюро, в корпус начальником смены.

— Никто его не передвигал. Попросили, когда заболел прежний сменный, он согласился. Работает. — Тамара скоренько глянула на крохотный, светящийся в сумерках циферблат часов. — Скоро и на смену, а у меня белье в ванной киснет… Я отсюда — прямо домой, а ты давай за Игорьком в сад! Дорогу хоть не забыл, папаша?..

Свечерело. С запада на город, гоня перед собою холод, ползли и ползли клубящиеся мутные облака. Тамара поежилась, проводив долгим взглядом, в котором промелькнула еще тень надежды, нырнувшую за угол мальчишечью фигуру Жорки, озабоченно вздохнула. Именно в эту минуту ей захотелось вдруг, чтоб все в ее жизни пока оставалось по-прежнему. Неустроенность пугала.

Веру приставили ученицей к лоточнице Заре Антоновне, овдовевшей майорше, даме видной и бывалой. В молодости Зара Антоновна успела повидать свет, разъезжая в одной упряжке с мужем по гарнизонам — пожив и на севере, и на юге, и за границей, поэтому в среде торговых работников держалась независимо, даже — с достоинством, считая себя интеллигентной особой, способной глубоко понимать и чувствовать, например, фламандскую живопись и полотна Буше, а не только продавать с лотка яблоки или фасовать из ящиков в целлофановые кульки мятые помидоры и свежую черешню.

Крашеные, золотисто-коричневые волосы Зары Антоновны постоянно были завиты, уложены в прическу, напомажены и легонько стянуты сиреневой газовой косынкой, крупное лицо лоснилось, как свежеиспеченная ванильная булка, а карие глаза, похожие на средней величины каштаны, глядели властно и… добродушно, лишь иногда, когда Зара Антоновна впадала в задумчивость, на них набегала легкая тень грусти, однако случалось это довольно редко.

С былых лет осталась привычка хорошо и со вкусом одеваться, хотя вкус с годами притупился, — носила на коротких мясистых пальцах до пяти перстней, а в гардеробе одежды преобладал кримплен и панбархат.

Слабость к коньякам и шашлыкам рано сделали ее гипертоничкой; несмотря на запреты врачей, на второе признавала только жаркое из целиком запеченных кур и индеек — живем раз, зачем же отказывать себе в последнем удовольствии? — страдала по этой причине одышкой, но всегда бывала энергична в рекомендациях знакомым и покупателям от целого вороха болезней, которые придумало себе человечество.