Ким Балков - Байкал - море священное

Открылась обитая железом дверь, кашляющий, с какою-то вялою хрипотцою голос произнес:

— Которы нынче изловлены, выходь!..

Христя первым шагнул через порог и, смятенный, остановился. Увидел человека, которого не ожидал увидеть. Нет, он конечно же знал, что рано или поздно их пути-дороги пересекутся, но не так скоро. Заскрежетал зубами:

— Проворен, сволочь!..

А тот, плосколицый, с широкими рыжими бровями, уже шел навстречу, улыбаясь:

— Вот так улов! Богатющий улов!..

Давешний стражник ничего не понимал и все ж с интересом наблюдал за этою встречею. Заметил, как судорога исказила лицо Киша, прошла по искривленному подбородку, крикнул:

— Осторожней, Назарыч! Парень-то с норовом.

Но тот лишь усмехнулся, подошел:

— Что, не рад свиданию?

— И как тебя земля держит, нюхатый пес?! — обмякнув, вяло сказал Христя.

— Да уж, нюх у меня ладный, можно сказать, собачий нюх, — Он явно гордился своею удачливостью и не скрывал этого, — Как же ты хотел уйти от меня, не спросясь? Отродясь такого не было и не будет.

— Врешь, пес!

Назарыч не стал спорить, заметил прижавшегося к стене Лохова, спросил с удивлением в мягком, словно бы обволакивающим этою своею мягкостью, голосе:

— А тебе-то, Филимон, чего в бегах искать? Ну, Киш — понятно, у его внутрях черт сидит, вот и мучит. А ты?.. Иль богачества захотел? И-эх!.. — Повернулся к стражнику: — Завтре заберу. Мои… — Ушел.

И снова они оказались в камере, сидели поодаль друг от друга, молчали. Но вот Христя тихо запел:

Голос у Киша приятный, он словно бы зовет куда-то, где не будет так тягостно на сердце, так горько, где ждет радость, и Лохов, поддавшись этому чувству, сам того не заметив, тоже запел:

Песня не томила своею болью, была легкой и волнующей, и эта легкость и волнение удивительным образом подействовали на Филимона, он забыл о страхе, который стал особенно непереносимым, когда увидал приискового стражника.

Христя понимал, что теперь чувствует Лохов, и сам чувствовал то же, и это примиряло с товарищем. В другое время он долго не простил бы ему душевной слабости. Но так могло случиться в другое время, а нынче он сказал:

— Ничё, Филька, еще погуляем.

— Боюсь, выпорют.

— Может, и выпорют. А может, и похлеще придумают. Но да нам не впервой терпеть.

А потом была чуткая, какая-то настороженная дрема, когда все ощущаешь вокруг себя: и где находишься, и кто рядом с тобою на холодном полу, и отчего он мечется и жалобно всхлипывает во сне… Христе хочется поднять голову, растолкать Лохова, но такая слабость в теле, рукой не пошевелишь. И он лежит, стараясь не замечать всхлипов товарища. Вскоре это удается, и дрема делается сладкой, щемящей… Он видит маленькую женщину в выцветшем сарафане. Женщина подходит все ближе, ближе. «Христенька, че они исделали с тобою, окаянные?» Киш силится вспомнить, где и когда видел это смуглое лицо с большими темными глазами, и не может вспомнить. Но ведь видел же! И вдруг… «Матушка, я узнал тебя. Узнал! — шепчет. — Где ты нынче? Ладно ли тебе?..» Женщина вздыхает: «На земле лучше, хошь и маятно. А тут больно уж тихо. Тут завсегда тихо», — «А я, матушка, почитай, и не помню тебя», — «Виноватая я перед тобою. Не надо было мне помирать. Как ты жил без меня, сердечный?» — «А, всяко-разно. Кормился…»

Христя открывает глаза, ошалело смотрит по сторонам, но в камере темно, возле зарешеченного окошка все так яге маячит караульный. Киш подымается с пола, подходит к окошку:

— Сюды никто не заходил?

— Не-е…

— Померещилось…

Померещилось?.. — Давешний караульный словоохотливее, чем днем. Знает, начальство и выстрелом не подымешь, а до развода еще далеко.

Христя с минуту молчит, потом говорит медленно:

— Матушка померла, когда я был мальцом, а от батяни проку на грош: спился и теперь из кабака, слыхать, не вылазит, хошь и стоит одной ногою в могиле. Ну, вот, матушку-то, можно сказать, и не помню, а только нынче пришла ко мне, и я, надо же, узнал ее.

Киш так и не уснул до утра, а когда начало светать, стал смотреть в зарешеченное окошко на узкую, длинную полоску розового неба.