Стоят в горах тяжелые сады. Спелая черешня горит на солнце; качаются над тропой ветви с зелеными еще яблоками.
Идут от садов, от пашен, от гор, от далеких далей запахи, волнующие, свежие, новые. Горный воздух напоен этими запахами, зеленым цветением насыщен густой воздух.
— Легкий дух тут, — вздыхает Гаркушенко.
Нет, не легкий. Тяжелый. Запахами, горизонтами, садами этими тяжелый…
— Эх, и широк же мир, как погляжу я, — удивляется коновод. — А?
— Широк, широк, — усмехаюсь я, — а ты вот не о мире, а о «планте» мечтаешь.
Гаркушенко хитро усмехается.
— Нет, мне и тут хорошо будет. Мне много не надо. Дом поставлю. Сад. Худобу разную. Пшеницу…
— И сам хозяюновать будешь?
Он смущается, ведь помнит же он: на политзанятиях все соглашались, что единоличному хозяйству не цвести, не жить, что надо коллектив строить. И сам он колхозник. Что это ему тут ударило в голову?
Молчит Гаркушенко, думает, потом говорит осторожно:
— Тут колхоз не выйдет. Тут горы дробность создают.
Я в ответ молча указываю на гору, где на кукурузном поле работают колхозники.
— А кукуруза хорошая, — признает Гаркушенко.
Он вдруг вспоминает о своем колхозе.
— У нас хлеб уже налился… Уборка скоро, — говорит он, и я ловлю в его голосе тоску по земле.
— Какой ты боец? — укоряет его лихой, молодцеватый отделком Левашов. — Деревня.
— Я хлебороб, — уклончиво отвечает Гаркушенко. — Я на работу жадный. Я в колхозе ударник.
— Нет, ты бойцом будь, — горячится Левашов. — Ты про деревню забудь.
— Как же про ее забудешь? — удивляется Гаркушенко. — Чуда-ак…
— Зачем забывать? — вмешиваюсь я. — Вот ведь соревнуемся мы с колхозами.
— Так то соревнование. То польза нам всем выходит, — объясняет Левашов. — А то, то… — он не находит слов и выпаливает: — А то дурость антисоветская.
— Зачем дурость? — невозмутимо отзывается Гаркушенко. — Я же свое дело сполняю. И стрелок я и ездок — все шо надо…
Спор их обрывается так же внезапно, как начался.
Молодцевато скачет впереди Левашов. Он затеял остаться на сверхсрочную.
Спокойно едет сзади на своем коне Гаркушенко. Он осенью уезжает домой в колхоз.
Между ними — я. Всем нам этой осенью расставаться, всем нам жить, всем работать, всем встречаться в завтрашних боях.
К костру подошел невысокий коренастый красноармеец. Он посмотрел, как ловко орудовали ножами бойцы, чистившие картошку, сплюнул в сторону и произнес лениво:
— А Овсянников-то убег. — Помолчал и добавил: — Закурить есть?
Ему дали закурить.
— Это какой Овсянников? — спросил рябой парень, не подымая головы и продолжая чистить картошку. Картофельные ошметки висели у него на рукаве, на груди, даже на фуражке.
— Наш Овсянников. Какой! — ответил подошедший.
— Пулеметчик, что ли?
— Нет, стрелок…
— Это еще неизвестно, что убег, — вмешался случившийся тут же связной. Он пришел с дежурства из штаба и пил свой чай. — Может, и свалился где в кручу.
— Ну, ежели б свалился, так нашли бы, — возразил подошедший. — Весь день сегодня искали. Нет уж, убег, как есть убег.
Рябой парень отложил в сторону нож и поднял голову. Ошметки посыпались наземь.
— Ну, скажи чудак, — начал он обстоятельно. — Ну какой ему интерес бежать?
— Да уж, видно, был интерес, — уклончиво ответил подошедший. — Это уж он тебе теперь не скажет.
— Значит, гор не вынес, — произнес приговор кто-то из чистивших картошку и посмотрел на костер. — Костер дымит, чего вы, черти!
Черти — повара — пролили что-то в костер, над которым поднялся едкий, густой дым. Шипя, он разорвался, упал мелкими клочками наземь и сник в траве. Рябой парень отер рукой выступившие слезы и взял нож.
— Все равно попадется, — сказал он решительно. — Один у нас через границу бежал да сам вернулся: хоть сажайте, грит, хоть стреляйте, а нет мне там жизни. С голоду чуть не подох.
— Ну, кто его стрелять будет? За это не стреляют. Года три дадут…
— На войне случись, и очень просто: Митькой звали, — снова вмешался связной и подошел к повару. — Еще не нальешь?
— А у нас один в деревню домой убежал, — засмеялся подошедший. — Так его родной отец в милицию свел: не хочу, говорит, сына-дезертира покрывать.
— Сам и свел? — раздались голоса.
— Сам.
А рябой покрутил головой и произнес окончательно:
— Значит, отец у него был сознательный.
Помолчали.
— Много еще чистить? — сочувственно спросил подошедший и посмотрел в мешок.
Читать дальше