Александр Авдеенко - В поте лица своего

— Как отец?

— Плохо.

— Приболел?

— Хуже. Не пытайте. Проведайте его — он вам все сам расскажет.

Разговариваю с крестником, близко к сердцу принимаю земные дела и не верю, что недавно витал в небесах, мысленно готовился к прыжку в огонь, раздумывал над ковшом…

— Надолго приехали?

— Не знаю, Федя. Дел невпроворот. Завтра или послезавтра приду погреться около твоего огонька.

— Зачем откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня? Ждем вечером. Отца позову. Дело есть к вам, батя.

— Нет, Федя, не могу. Я условился сегодня встретиться с Колесовым, Булатовым.

— Так Булатов же, говорят, заболел.

— Вот и надо больного проведать. — Я глянул на часы. — Мне пора. Пока. Передай привет отцу.

— Так придете?

— Обязательно. Завтра или послезавтра.

— Буду ждать. Дело, говорю, важное есть. Государственное, можно сказать!

И я ушел. Никуда я не спешил. Просто надо было остаться одному, осудить себя за то, что чуть было не изменил самому себе.

Не думать о больнице, врачах! Не подпадать под власть боли, если она снова начнет терзать. Работать, несмотря ни на что! Встречаться с людьми, думать только о жизни, чувствовать только жизнь — вот каков мой приказ самому себе, мое лекарство, моя вера.

Я спустился по железной, густо покрытой рудной пылью лестнице и попал на горячие пути. Туда и сюда, басовито сигналя, вдоль всех десяти домен бегали по рельсам желтые, зеленые, салатные, синие, оранжевые и вишневые красавцы тепловозы. Ни одного паровоза. Отработали свое. Восемь пятилеток таскали груз, а теперь на приколе. Или стали ломом, отправлены в мартеновские печи. Мою «двадцатку», наверно, постигла такая же участь. Когда это случилось? Почему я не удосужился узнать об этом? Почему не попрощался, не проводил в последний путь? Мы ведь так долго вместе работали… Незабываемое время провел я на правом крыле могучего локомотива.

«Двадцатка»! Мое высокое рабочее место. Исток моей рабочей радости, гордости, счастья.

Иду по горячим путям от первой домны по направлению к десятой и вдруг, подняв голову, вижу слева от себя, на той стороне центральной заводской дороги, танк-паровоз. Черный, без блеска котел. Потускневший, тупо обрубленный компактный тендер. Только колеса по-прежнему, как и сорок лет назад, красные, с белыми ободками. На правом крыле, на будке машиниста, выписана цифра «двадцать». Моя «двадцатка»! Невероятно. Откуда взялась? Действует, милая, и теперь, в век научно-технической революции, наряду с мощными тепловозами и электровозами. Да как она уживается с ними? Куда ей, старушке, соревноваться с молодыми богатырями-красавцами? Стоит у водоразборной колонки. Заправляется.

Неуверенно, даже робко приближаюсь к паровозу. На правом его крыле восседает пухлощекий, с угрюмым взглядом парень.

Работал паровоздушный насос, нагнетающий в резервуары сжатый воздух, необходимый для тормозной магистрали. «Двадцатка» слегка вибрировала. Но мне казалось, что она вздрагивает от радости встречи с первым своим водителем.

Пять железных ступенек ведут наверх, на правое крыло «двадцатки». Сколько раз поднимался я по этой лестнице. Ее перила отполированы моими руками. Улыбаясь сегодняшнему хозяину паровоза, я поднимаюсь по лестнице. Меня останавливает грубый голос:

— Куда лезете, гражданин? Нельзя посторонним!

Это я-то посторонний! Растерялся, молчу. Потом говорю строгому своему наследнику, что́ именно привело меня сюда: работал, мол, на «двадцатке». И не один год. Не понял он моих чувств.

— Ну и что? Когда-то работали, а теперь посторонний. Нельзя!

Смотрю на белые колеса, на дышла, поблескивающие янтарным смазочным маслом, на кулисы, на отшлифованный шток паровой машины, на буфера, автосцепку, трубу, срезанную до основания и временно закрепленную с котлом толстой проволокой. Тендер тоже побывал в какой-то переделке: помят, плохо выправлен. Здорово постарела, подурнела красавица за долгие годы разлуки со мной. Почему? Одно ли время виновато? Кивая на изуродованную трубу, спрашиваю машиниста:

— В чем дело? Отчего она стала такой замухрышкой?

— Пора. Пятый десяток пошел. Старуха. Два раза попадала под чугунную струю. Терпела крушение.

— Почему же до сих пор не приведена в порядок?

— А зачем мертвым припарки? Через три дня «двадцатка» уйдет на вечный покой и на заводе не останется ни одного паровоза. — Он неожиданно довольно приятным голосом пропел: — «Наш паровоз летит вперед, в коммуне остановка…» Помните песню своей молодости? Вот и прилетел на остановку.