Александр Авдеенко - В поте лица своего

— Книжка ударника первой пятилетки?

— Нет.

— Красная листовочка с типографским текстом?.. Договор о социалистическом соревновании машиниста горячих путей Голоты с горновым комсомольской домны Леонидом Крамаренко?

— Нет.

— Что же? Не могу дальше гадать. Фантазия иссякла.

— Ладно, не буду интриговать. Я обнаружила твой старый дневник. Конечно же не утерпела, прочла. Потрясающий человеческий документ!.. Толстая тетрадь в черной клеенчатой обложке. Бумага в клетку. Все страницы заполнены убористым почерком. Исповедь писалась летом и осенью тысяча девятьсот тридцать третьего года, когда ты тяжко болел.

Мне захотелось уточнить полученную от Ольги информацию. Я сказал:

— В тот год, Оленька, я не просто болел, а с ума сходил.

— Увы, Саня, так оно и есть. Читала — и мороз пробирал. — Помолчала и добавила удрученным голосом: — Саня, сказать по правде, твоя тетрадь жжет мне руки. Что с ней делать?

— Тетрадь, говоришь?.. Толстая?.. В черной обложке?.. Вспомнил! Действительно, была такая. Потерял я ее. Как же она попала к тебе?

— А я нашла ее, положила в сундук и напрочь забыла.

— Удивительно! Документ потрясающей силы — и ты забыла о нем на целых сорок лет. Почему же не вернула владельцу?

— Не хотела напоминать о тяжелых переживаниях твоей молодости.

— Вот как!.. Ну, а почему теперь решила напомнить?

— Не знаю. Наверное, потому, что тетрадь случайно попала на глаза. И еще, вероятно, потому, что ты появился в городе.

— Сразу две случайности. Не многовато ли?

— Вся наша жизнь состоит из такого рода случайностей, — философски изрекла она и деловито спросила: — Как прикажешь поступить с твоими… записками?

Я долго молчал. Так долго, что Ольга встревожилась, закричала:

— Алло! Алло!

— Оля, я прекрасно тебя слышу.

— Извини, мне показалось…

Опять длительное, неловкое молчание на обоих концах телефонного провода.

— Я спрашиваю: как прикажешь поступить с дневником? Прислать? Или сам заберешь?

— Нет, не заберу. Поступай с ним как вздумаешь. Выбрось в мусоропровод. Сдай в утиль. Утопи. Сожги.

— Ты это серьезно?

— Совершенно!

— Странно.

— Что же тут странного, Оля? Всякий нормальный человек с отвращением вспоминает свое ужасное прошлое.

— Да, конечно, но мне кажется… ты мог бы поступить с тетрадью иначе.

— А именно?

— Сделать ее своей настольной книгой.

— Вот как?

— Извини, Саня, я больше не могу говорить — внучка проснулась, слезно призывает к себе. До свидания. Позвоню как-нибудь потом.

Главного так и не сказала. Надеется на мою сообразительность.

Я понял тебя, Оля!

На другой день Ольга Булатова, приехала в «Березки», в мою гостиницу, не предупредив меня телефонным звонком.

Она все еще в печальном убранстве по случаю недавней смерти сестры: черное платье, черные туфли, черный кружевной шарф, черные перчатки, черная сумка. Зря вывесила траурный флаг. И без него всем ясно, что женщина в глубочайшем горе, что ей уже до конца дней не суждено высветлить душу какой-нибудь радостью. Постылая, обманутая жена сама себя выдает.

Все высказанное относится и к несчастным мужьям.

Ольга невнятно пробормотала приветствие и, не присаживаясь на стул, который я поспешно придвинул, глядя на меня наглухо затемненными, невидящими глазами, достала из сумки мою старую тетрадь, положила ее на стол, сурово сказала:

— Вот!.. Рука не поднялась ни сжечь, ни выбросить в мусоропровод, ни сдать в макулатуру. Читай! Думай! Оглядывайся!.. Где-то, когда-то, кажется, еще в студенческие годы, меня поразили такие строчки одной книги: «Прежде чем судить кого-нибудь, оглянись на собственную жизнь».

Выговорилась и сразу же пошла к двери, видимо считая, что нам говорить больше не о чем.

Вконец отчаявшиеся люди скупы на слова, деловиты, ценят свое и чужое время. Надо уважать их невольную, ничуть не расчетливую сдержанность. Мгновение я смотрел ей в спину и молчал. Потом какая-то сила сорвала меня с места. Я догнал Ольгу, схватил ее за плечи и воскликнул:

— Ты прелесть, Оля!

Не только она, но и я не ждал от себя такого воистину сумасбродного, экстравагантного по меньшей мере поступка.

Оля с искренним недоумением, растерянно смотрела на меня, ждала объяснений: почему она, явный мой недоброжелатель, объявлена прелестью?

— Да, прелесть! — подтвердил я. — Ты, как львица, защищаешь Булатова. Верность, достойная восхищения.

— В данном случае я верна прежде всего себе.