Михаил Годенко - Вечный огонь

Все происходящее казалось ему странным, ненастоящим. Русская девушка Тоня потеряла семью, лишилась Родины, превратилась в мадам Тони́… Сколько судеб изломала война! Думала ли Тоня, бегая в школу с холщовой сумкой, отяжеленной книжками, тетрадками, тряпичным мячом, а то и куклой, что жить ей предназначено во французском городе Гавре, что мужем ей станет не соседский паренек, часто подглядывавший за ней в щель дощатого забора, а какой-то галл?.. Что за человек? Молодой, старый? Кто он?.. Чужой ведь, совсем чужой! Однако она к нему привязалась… Думает ли она о прошлом, сожалеет ли?.. И снова вспомнилось свое, что не переставало болеть, о чем не мог не думать и вчера и сегодня — всегда. Думал о Вере, казалось, ей так же тоскливо, как и мадам Антонине, хотя мадам Антонина бредит Родиной, а Вера тоскует о том, что было у них с Алешей со школьных лет и что так неожиданно и беспричинно порушилось. Почему все пошло прахом? Неужели только потому, что Вера не захотела быть женой военного, неужели только потому, что решила показать свой несговорчивый характер, неужели только потому, что ей не удалось настоять на своем, подчинить Алешину волю своей воле, неужели из-за этого? А возможно, он не подходил ей по возрасту? Одногодки, говорят, редко уживаются друг с другом, редко бывают счастливы. Возможно, он ей казался слишком юным, слишком зеленым, она тянулась к кому-то более мужественному, более опытному, хотела почувствовать твердую руку и высокое покровительство, хотела сама таким образом видеть себя опытнее и взрослее… Так это или нет, кто теперь скажет? Ясно одно, Вера чужая, навсегда чужая.

Сможет ли он это понять, сможет ли привыкнуть к такой мысли?

…Почему она вспомнилась сейчас, зачем растревожила не вовремя: именно тогда, когда он лежит, беспомощный, пораженный, в клинике со своими близкими и теперь навсегда самыми дорогими ему людьми, с которыми его связала служба, судьба, случай, с которыми его связала общая необратимая боль. Иван Трофимович Макоцвет — добрый и мудрый, словно старший брат. Макар Целовальников — большой, нескладный, сильный и в то же время слабый, как подросток. Алексей хотел было окликнуть их, но, поглядев на Макара, осекся: Макар лежал на спине, неестественно вытянувшись, неузнаваемо заострившийся его подбородок был задран высоко, глаза открыты, стеклянно незрячи.

Алексей подумал о том, что надо дотянуться, закрыть ему очи. Но дотянуться не смог, сил недостало.

Макоцвета окликнуть не решился, побоялся спугнуть: может быть, что-то самое неповторимое, самое дорогое бередило его душу, то, с чем трудно расставаться.

Алексей пребывал в неподвижности, не чувствуя ни боли, ни сожаления.

Неимоверным усилием воли снова вызвал в памяти Веру, но не облик ее, а только имя, подумал: «Хорошо все-таки, что она назвала сына Алешей…»

Это было последним, о чем успел подумать.

К нему в палату пока никого не пускали. Но с тех пор как поставили на тумбочке у кровати телефон, Анатолий Федорович Мостов перестал чувствовать себя оторванным и разобщенным с миром. Чаще всех звонила Франя, Франческа Даниловна. Сдерживая слезы, в начале разговора обычно старалась выпытать у него всякие сокровенные подробности о состоянии здоровья, о которых, как она была уверена, умалчивали врачи. Затем долго и подробно передавала городские и флотские (что всегда было неразрывно связано, ибо город сугубо флотский) новости.

Анатолий Федорович уже знал из разговора с командиром соединения, а потом и Франя подтвердила, что трое из его экипажа награждены орденами Ленина: инженер-лейтенант Горчилов, мичман Макоцвет и старший матрос Целовальников. Знал и то, что некоторые другие отличившиеся тоже представлены к наградам. Знал и испытывал чувство сожаления, что сам лично не смог проследить за их наградными листами. Он считал, что Алексей Горчилов достоин звания Героя Советского Союза. Горчилов первый вошел в опасную зону, прикрыл собою остальных. Анатолию Федоровичу пришло в голову даже такое сравнение: Алексей Горчилов — Матросов атомного флота. Когда-то в войну Александр Матросов лег грудью на амбразуру, чем спас многих, обеспечил успех операции. Горчилов тоже лег грудью на амбразуру.

Войдя в запретную зону, сделал все до конца, чтобы погасить реактор, который до этого давал тепло и свет, силу и энергию, обеспечивал ход и жизнестойкость корабля, был сердцем, от ритмичного биения которого зависело все. Но потом стал болевой точкой, солнечным сплетением, куда нанесен непоправимый удар, черной дырой, способной поглотить корабль и людей.