Михаил Лоскутов - Немного в сторону

Дальше он долго не хотел читать, потом наконец еще глотнул из бутылки и снова взял книгу в руки.

Наконец капитан открывал свой клад, и тут начиналась такая буря обрывков и таинственных фраз, точно все демоны острова поработали, чтобы помешать капитану у самой цели его путешествия. «…Хватаясь за пистолет и подняв руку…», «Проклятые ма…», «В сундуке лежала груда золотых монет, и большой ве…».

Этой неизвестности не мог выдержать даже самый спокойный из всех нас.

— Что такое «ве»? — спросил Косичка. — Может быть, веник?

— В сундуке лежала груда монет и большой веник? Зачем корсарам было закапывать веник?

— Тогда великан, — решил другой Федя. — В сундуке лежал большой великан, очень просто.

— Великан должен быть большой. Маленьких великанов не бывает, — разъяснил Мотя. — Это, ребятишки, очень задушевный вопрос. Один Мотя может только понять, к чему он тут подводит. Не вашего ума это дело…

Он махнул рукой и зашагал к станции.

Странная книжка неожиданно сделала дело. Сам Цыпка вдруг стал в наших глазах совсем другим человеком; словно это он обладал тайной корсаров и принес нам ветер моря. Мы не могли больше называть его Цыпкой. Один только Митька Булдан оставался верен себе.

Мы сидели на улице. Был конец дня. Луна вылезала из города за кирпичными заводами. Митька прохаживался, играя клешем, подрыгивая ногами, ловкий и приглаженный, как жонглер в цирке. Ребята с радостью и восторгом смотрели в его рот. Там блестела папироса высшего сорта «А».

В это время на улице показался Цыпка. Он тащил в руках большой скрипичный футляр. Увидав его, мы замерли, предчувствуя нехорошее. Цыпка шел опустив глаза, бледный среди сумрака улицы. Митька Булдан стал поперек его пути, широко расставив ноги. Он выплюнул папиросу на тротуар.

— А, скрипун! — крикнул Булдан и прибавил ругательство.

Малыши взвизгнули от предстоящего удовольствия.

И вдруг тут мы впервые как следует заметили Цыпку. Он остановился против Моськи и осмотрел его сверху донизу, как дерево. Потом он взял его за пуговицу. В другой руке он сжимал скрипку.

— Вы проходимец и кретин, — сказал он, сверкнув глазами, но тихо.

Мы остолбенели. Еще никто никогда на нашей улице не говорил таких слов Митьке. Больше всего поразился сам Митька. Он два раза открыл и закрыл рот, словно он подавился словом, которое хотел только что произнести. Мы ждали, когда он начнет отрывать Цыпке голову.

Но тут из Цыпки вдруг посыпались слова. Это был целый водопад, непрерывный поток слов; только тут мы поняли, как много фраз может произнести один худощавый еврейский мальчик в очках, обучающийся игре на скрипке. Нам казалось, что он решил произнести теперь все, что знал до сих пор, так как раньше ему удавалось творить на нашей улице очень мало.

Фразы его были круглы и звенели, как в книжке; так мог говорить еще разве только один капитан Фернандес. В то время мы еще не читали книжек и не знали, какой толк может извлечь из них образованный мальчик. Цыпка нам показался тогда капитаном Фернандесом.

— Мы прекрасно знаем, кто ваш папа! — кричал Цыпка, опрокидывая волосатую голову назад. — Это не тайна, кто ваш папа, — хозяйчик, спекулянт, эксплуататор рабочего класса во всем мире!.. У меня не было папы-извозодержателя, не было папы-банкира и генерал-губернатора… Я презираю вашего генерал-губернатора!..

Многие слова, которые он произносил, мы слышали первый раз в жизни. Подняв указательный палец, он сказал наконец о мировой революции и даже о том, что она сметет и Митьку Булдана, и его папу, и генерал-губернатора с лица земли. Мы тут же представили себе лицо земли, революцию и как она сметает Митьку. Странно, но нам не стало смешно. Мы поняли, что в груди у Цыпки пышет огонь, о котором мы не подозревали.

Так же неожиданно, как начал Цыпка говорить, так он и замолчал и пошел своей дорогой.

Все, что он произнес, было настолько ошеломляюще, что Булдан не успел вставить ни одного звука. Только когда Цыпка уже отошел, он бросил ему вдогонку:

— Будь я гад. Я его искалечу… — Он пытался оставаться Булданом. Но все поняли, что его слава покачнулась. Он начал паясничать и поносить Цыпку последними словами и сулить ему все на свете, но вскоре мы разошлись.

Мы не сказали друг другу ни слова, но ночью нас мучили горькие чувства: ненависть к Митьке, зависть к Цыпке и презрение к себе. Это было первое чувство собственной подлости, толкнувшееся в наши тринадцатилетние души. В мечтах каждый из нас ставил себя на место Цыпки: произносил его красивые фразы, вступал с Митькой в дерзкое единоборство и в конце концов убивал его.