Пётр Лебеденко - Черные листья

Он взглянул на Селянина. Хлопотно с ним, ой как хлопотно. А что будет дальше? Покоя он не даст никому — вот так и будет наступать со своими идеями и драться за них, драться с каждым, кто станет у него на дороге…

«А вы не становитесь, — усмехнулся про себя Костров. — Не мешайте ему. Он ведь все равно не остановится — не из того теста слеплен…»

— Ну что ж, — сказал он Олегу Руслановичу, — они ведь правы. Слышал? Уголь человека греет… А ведь намылят нам с тобой шею, комиссар, ежели план завалим. Не говоря уже о дополнительном задании. Намылят?

— Намылят, — с готовностью согласился Олег Русланович.

— А может, не завалим?

— Это от них зависит, от них. Как работать будут…

Пожалуй, так они еще никогда не работали.

Ложная кровля рушилась беспрестанно, порода шла сплошным потоком, просачивались черные струи воды, и казалось, что всему этому не будет конца.

Бурый тоже работал. Неуклюже ползал по лаве с лопатой или поддирой в руках, весь мокрый от пота и черный от угольной пыли, с остервенением бросал на рештаки штыб и куски породы и ворчал, ворчал:

— Министры… Государственные деятели… Потомки, слышь, добрым их словом вспомнят — пять килограммов антрацита для них сберегли…

Лесняк посмеивался:

— Говорят, проект монумента уже есть, Богдан Тарасович. Во весь рост с поддирой в руках стоит бригадир товарищ Бурый, а вокруг него — мелочишка: Никита Комов, Ричард Голопузиков, Лесняк и прочие. Надпись такая: «Незабываемым предкам от благодарных потомков». Ничего?

— Ничего. Придет получка, я погляжу, какую песню тогда запоете, монументы. Или и вправду тебе начихать на сотню рублей?

Богдан Тарасович даже работать на какое-то время перестал, чтобы повнимательнее разглядеть Лесняка. Павла Селянина он хотя и с трудом, но понимал: человек не от мира сего. Голова забита разными идеями, летает Селянин высоко и — хочешь не хочешь — полетит еще выше. Ко всему прочему — влияние Тарасова. На того Бурый хоть и ворчал, но душевно к нему был расположен: таких людей не уважать нельзя. А Павел Андреевич идет по его стопам…

Но то — Селянин! А Лесняк? Ведь пройдоха же, балагур, в голове ветер свистит. Или тоже идеи? Не верится Богдану Тарасовичу, чтобы Лесняк на лишнюю сотню плюнул из-за того, что под землей уголь останется. Какое ему дело до этого угля? Да и мало ли его под землей? И детям, и внукам хватит…

Лесняк тоже приостановился, положил рядом с собой лопату и неудобно сел на гладкую плитку породы:

— Откровенно, Богдан Тарасович?

— Да уж если можешь. А если откровенно не можешь, лучше совсем не отвечай.

— Могу. Вообще на сотню рублей мне не наплевать. По-честному, деньги я люблю. Такая дурацкая у меня натура шик люблю. Чтоб говорили обо мне и завидовали. Лесняк, мол, не крохобор, у Лесняка размах. Не доем, не допью, но костюм — чтоб люкс-класс, рубашка и галстук — блеск, туфли — не хуже, чем у французского посла по особым поручениям… Значит, с этим вопросом мы выяснили. Теперь с другим…

Он покопался в кармане фуфайки, вытащил огрызок сигары, пососал ее, прикрыв на минуту глаза от удовольствия, и снова сунул назад.

— С другим вопросом дело обстоит так. Года три-четыре назад поехал я к тетке в Сибирь. Погостить маленько и по тайге побродить. В ноябре это было, под праздник… Ну, иду на лыжах, дышу во все легкие, глазам от зелени больно — тысячи тысяч елей вокруг меня, стоят, небо верхушками подпирают… Вдруг слышу — стук топора. Я, конечно, туда. И вижу: стоит в снегу мужик и рубит под корень дерево. Ель. Взмахнет топором — и выдохнет: «Уух!» А ель-красавица по-другому: «Ой!» Будто стонет. Я — к мужику: «Ты что, гад, делаешь! По какому праву?» Он на меня глядит, как баран на новые ворота, ничего понять не может. «О чем ты, паря? — спрашивает. — Насчет чего ругаешься?» — «Да ты ж, — говорю, — природу-матушку губишь, ты ж, говорю, зло причиняешь. В тюрьму тебя, паразита, надо за это загубленное дерево».

Вот так, Богдан Тарасович. Целую неделю вся эта сибирская деревня, где тетка живет, надо мной, как над дурачком, смеялась. И тетка тоже. «Да у нас, говорит, в Сибири-то, елей этих, ежели подсчитать, триллион триллионов! Тыщу лет руби — и не вырубишь. Понял?» — «Понял, — отвечаю. — А через тыщу лет что останется? Пеньки?» Она хохочет: «Тебе-то какое дело, что через тыщу лет будет? И ты, и внуки-правнуки твои в земле к тому времени сгниют, тлена не останется…» — «А жизнь, спрашиваю, останется?» Опять хохочет: «Чья жизнь? Тебе-то что?»