Пётр Лебеденко - Черные листья

— Павел!

Он послушно вернулся и снова сел. И сразу сказал, не ожидая расспросов:

— Приемные экзамены я завалил, завалил подчистую. Срезался на математике. Не решил ни одной задачи. Смешно, правда? Но что я мог сделать? Что? Полное затмение. Смешно, правда?

— Нет, — ответил Алексей Данилович.

— Что — нет? — не понял Павел.

— Не смешно. Почему затмение.

Он ответил не сразу. Может быть, сейчас ему было стыдно за свою слабость, может быть, он думал, что его не смогут понять. А Тарасов, кажется, уже понял. Однажды у Павла такое затмение уже было. И Алексей Данилович его видел. Андрею Ивановичу Селянину вдруг стало совсем плохо, и все тогда решили, что это конец. Врач, выйдя с Тарасовым и с Павлом в другую комнату, растерянно развел руками и сказал:

— Ничего нельзя сделать. Это тот случай, когда медицина оказывается бессильной.

Андрей Иванович долго пребывал в беспамятстве, и все понимали, что жизнь его может оборваться в любую минуту. Павел вначале метался, угрюмо и зло смотрел на врача и даже на Тарасова, будто они могли что-то изменить, но не желали этого делать, а потом сразу притих, забился в полутемный угол комнаты и точно окаменел. Алексей Данилович пытался вывести его из этого состояния, однако Павел или перестал узнавать его, или не слышал, о чем тот ему говорил. Юлька, сестра, испугалась, начала тормошить его, трясла за плечи, плакала, но Павел глядел куда-то мимо нее, тоже не узнавая и не слыша…

Это действительно было похоже на затмение. Наверное, подумал сейчас Алексей Данилович, нечто подобное случилось с Павлом во время приемных экзаменов. Навалилось это на него, придавило и вот…

— Как отец? — спросил Тарасов у Павла.

Павел медленно покачал головой:

— Плохо. Всю ночь было плохо.

— И ты всю ночь не спал?

Он пожал плечами и ничего не ответил. Тогда Алексей Данилович сказал:

— Я попрошу декана, чтобы он разрешил переэкзаменовку. Ты ведь ни в чем не виноват.

— Нет. Пойду на шахту.

— А институт?

— После армии — на заочное. А сейчас не могу. И не хочу. Будет учиться Юлия. Ей это нужнее.

Отец смотрел на Юльку и спрашивал:

— Ты хорошо посчитала, Юлька?

— Хорошо, — отвечала Юлька. — Вот смотри: один, два, три, четыре. Видишь?

Но здесь он ничего не видел. Ничего и никого. Он знал, что Юлька — его дочка, он привык обращаться к ней за помощью, но ему трудно было понять, как совместить ее присутствие с той реальностью, которая его все время окружала. Он не мог заставить себя поверить, что настоящая реальность — это сегодня, вот тут, в его доме, что от той, воображаемой, жизни его отделяют больше двух десятков лет. И вообще — почему воображаемой? Воображаемое — это как раз то, что произошло за эти годы. Кто-то, а может, и он сам, придумал, будто Андрей Селянин каким-то чудом выкарабкался из лап смерти и вернулся домой, хотя и изрядно подлатанный, но все же способный жить почти нормальной жизнью. Даже дети пошли — через год после окончания войны Павел, а спустя еще год и Юлька…

Господи боже ты мой, кому понадобилась эта сказка? Неужели ему самому, Андрею Селянину?.. Наверное, так оно и есть. Страшно было помирать, вот он возьми да и придумай такое продолжение: дети, небо, которое он видит через окно, перестук колес, который он слышит, — это трамваи везут горняков на шахту, — голоса людей, гомонящих на улице… Жизнь, жизнь он придумал для себя! А фактически-то ее нет или почти уже нет, потому что осталось…

— Юлька, сколько осталось?

— Четыре…

— Ты хорошо посчитала?

— Вот смотри: один, два, три, четыре… Видишь?

Он медленно шевелит пальцами — считает. И губы его едва заметно шевелятся — считают… Никакой Юльки здесь нет, никакого перестука колес он не слышит — все это выдумано им от начала до конца… Ну и ладно. Человеку в его положении не грех кое-что и придумать — все легче встретить неизбежное…

Шестеро, разбросав руки, лежали на черной земле, и им уже ничего не было нужно. Седьмой, оставляя за собой бурый след, полз к реке за глотком воды. Он, наверное, знал, что ему тоже не выкарабкаться, но все же полз, чтобы перед смертью утолить жажду. Вот он припал к пожухлой траве, передохнул, потом обернулся и крикнул:

— Андрей, помоги!

Это ему, конечно, только казалось, что он крикнул. Голоса у него давно уже не было, он потерял его еще в ту минуту, когда пуля прошла через горло и изо рта хлынула кровь. С тех пор он только и знает, что говорит: «Андрей, помоги». Говорит одними губами, почти совсем без звука.