Надежда Малыгина - Двое и война

— Как хочешь…

Паровоз дышал тяжело и редко. Он пыхтел, как очень уставший человек, и после каждого его выдоха перрон окутывался паром и густым белым дымом. Иван держал на руках Зойку, щекотал ее подбородком. Но Зойка не смеялась.

— Да, Лена, я… — спохватился вдруг Иван. Смутился: — В общем… карточки ваши из рамки вынул. Вот. — Он похлопал себя рукой по шинели, грудью ощутил негнущуюся жесткость фотографий. — Ничего, а? Не обидишься?

Она улыбнулась слабо, покачала головой:

— Не обижусь. — Поглубже натянула на руки Зойке варежки и, занятая этим делом, будто между прочим, сказала: — Ну уж, если карточки… Так запишите и адрес. На всякий случай…

— Улица Металлистов, шесть-«а», — сказал он. Глядя в ее глаза, добавил тихо: — Умирать буду, не забуду. — И Зойке: — А ты обещай слушаться маму. Чтобы я на фронте не расстраивался за тебя и крепко лупил фашистов.

— И тогда скорее кончится война? — спросила Зойка.

Он глядел на нее и молчал. Зойка сбросила варежки — они повисли в воздухе на веревочке, — взяла его ручонками за лицо.

— Да? Да, папа?

Он обнял ее крепко, прижал к груди. Чувствуя сквозь старенькое, давно ставшее тесным пальтишко худенькое плоское ребячье тельце, стиснул зубы. Ответил после долгой паузы:

— Да, доченька. — Опустив Зойку на землю, взял Еленину руку. — Ну…

Елена почувствовала, как кровь отливает у нее от лица. Все видимое качнулось вдруг из стороны в сторону. Елена прикусила губу: «Только бы не упасть, а то не увижу, как уедет…» Но поезд перед ее глазами уже медленно переворачивался, вагоны, будто кубики, громоздились на паровоз, вытягивались в небо.

— Ох!

Он успел подхватить ее. Стараясь привести в чувство, похлопал по щекам.

— Лена, очнись, поезд уходит! — Крепко, до боли в скуле прижался к ее лицу. — Милая, славная, ну… Ну что это?

Елена с трудом разняла веки, глаза ее, сухие и мутные, расширились, зрачки пробежали справа налево и обратно — она увидела вагоны, ускоряющие ход.

— Ва-ня-я, — едва выдохнула она. Обхватив Еленины плечи и увлекая ее за собой, он шел вслед за идущим составом, а сам все смотрел в побледневшее и ставшее от этого тревожно незнакомым ее лицо.

— Ваня, не успеешь, — едва разжав запекшиеся губы, страдая от этих слов, сказала Елена.

Он остановился:

— Ну… — Прижал ее ладони к своему лицу, к своим губам. Елене хотелось рыдать. Но она не могла ни рыдать, ни просто плакать. Слезы, пришедшие накануне, были выплаканы без остатка, теперь все внутри у нее захолодело и замерло, будто притаилось перед бедой. И больше всего боялась Елена — нет, не того, что сию секунду Иван ухватится за поручень, прыгнет на подножку крытой будки на тамбурной площадке, а того, что станется с нею, когда они с Зойкой вернутся домой.

Иван еще успел нагнуться к Зойке и громко чмокнуть ее, потом крепко поцеловал Елену в губы, а она все стояла, оцепеневшая, неподвижная, с какой-то неясно трепещущей мыслью, которую лихорадочно пыталась отчетливо представить себе: а вдруг это важно для Вани?

Он отступил, шагнул спиной к товарняку и так, все не отрывая от Елены глаз, ловко ухватил правой рукой железный поручень, подпрыгнул, легко, без усилий ступил на подножку. «Озорничает», — грустно улыбаясь, подумала Елена. А Иван, стоящий на одной ноге и одной рукой держащийся за поручень, махал шапкой.

Вагоны уже слились в одну сплошную линялую красную ленту, но он — темная мельтешащая точка на этой ленте — все виден был ей отчетливо.

Большую часть своей жизни Зойка проводит одна. Она знает, что мама работает в две смены: в дневную и ночную. Дневную смену Зойка не любит. Перед дневной сменой мама еще с вечера наказывает не кататься с горы, не простудиться, не промочить катанки и пальтушку. И рано-рано утром, когда Зойка еще спит, уходит на завод.

Однажды Зойка проснулась, когда на улице стояла темень хоть глаз выколи, а мамы все равно уже не было. И лампа была подвешена под самый потолок, и спички спрятаны. Зойку такое недоверие обижает. Сказано — нельзя трогать лампу и спички, значит, нельзя. Зачем же подвешивать под потолок или прятать?

На столе мама оставляет три куска хлеба — на три еды, вареные картофелины, капусту в миске и солонку с солью. А еще кусочек голубого сахара на дне перевернутой на блюдце чашки.

Но даже сахар, даже то, что Зойка в такие дни ночует дома, не может заставить ее полюбить мамину дневную смену. Потому что трудно сидеть весь день одной. И нет такой игры, чтоб играть с утра и допоздна и чтоб не надоело. Выйдет Зойка на улицу, покатается с обледенелой горки у колодца — и опять домой: одной ведь и на улице неинтересно. Парнишки и девчонки катаются с большой горы за два переулка от Зойкиной улицы. Но Зойке туда нельзя ходить — далеко, надо присматривать за домом. А если не присматривать, то придется сидеть под замком, как раньше, когда она была маленькой. А это и вовсе плохо.