Серо Ханзадян - Жажду — дайте воды

Я готовился к бою, не надеясь на подкрепление. Ходы сообщения находятся под сильным артогнем, пробраться сюда невозможно.

Ад кромешный. Над нами не небо, а раскаленный свинец. Но никто не уходит в блиндаж даже погреться. Никто не вешает носа, не жалуется, хотя за весь день каждый из нас в лучшем случае съел только сухарик да выпил стакан кипятку.

Обстрел продолжается. Весь этот кошмар мог бы понять лишь тот, кто хоть раз был в положении, подобном нашему. Я тем не менее спокоен. Может, от ощущения близости конца? Не знаю. Но я действительно чувствую себя совсем спокойным.

Одиннадцать ночи.

Ребята приметили на снегу движущиеся в нашу сторону белые точки. Скоро такие же точки появились справа и слева от нас. Так и есть: они хотят взять нас живыми. Я распорядился подпустить их ближе.

Нас семнадцать человек, с оружием и боеприпасами. А сколько фашистов нас окружает, этого я пока определить не могу. Прижавшись подбородком к холодной гашетке пулемета, я всматриваюсь в снег, отдающий синевой. По нему движутся белые точки, как холмики катятся. Гитлеровцы в маскировочных халатах. Вспомнилась мама. Потом мне почудилось, будто подо мной шевелятся трупы захороненных нами одиннадцати солдат…

Вдруг прямо у себя под носом, метрах в тридцати, я увидел надвигающийся на меня сугроб. Потянулся за противотанковой гранатой, сорвал предохранитель и кинул ее. А следом тотчас нажал на гашетку и дал очередь. Начали стрелять и мои солдаты. Заработал миномет.

Завязался настоящий бой.

Преимущество пока на нашей стороне. Держим круговую оборону. Бьем, не жалея боеприпасов. Я понимаю, что артиллерия нас не очень-то решается обстреливать из страха зацепить своих. Нам только остается не дать фашистам поднять головы.

Бой длился пять-шесть часов. А может, и больше, точно не определишь, когда перед тобой смерть. Она времени не считает. И мы не считаем. Человек, пока жив, защищается.

Не чувствую ни холода, ни голода, даже курить не хочется. Только язык, как щетка, сухой. Я набираю в рот снегу.

Над вражескими позициями взвились в небо красная и две зеленые ракеты. Голову ломать не приходится, все ясно: это сигнал к отступлению. Я приказываю усилить огонь.

Окружавший нас противник мгновенно отошел. Замолчала и артиллерия. Я приказал своим уйти в блиндаж. Теперь враг сконцентрирует огонь на нас.

Наш минометчик не успел убрать свой «самовар». Парня убило первым же снарядом. Я взвалил его на спину и метнулся в блиндаж. Совсем рядом ударился осколок.

Началось…

Прижавшись друг к другу, сидим у печки.

Убитого минометчика я положил у двери. Мы все словно окаменели. На нас сыплется огневой шквал.

Земля дрожит. Если снаряд угодит в блиндаж, мы даже не успеем сообразить, что произошло.

Помкомвзвода, сержант, вдруг запел:

Песня за душу хватает. И мы все тоже начинаем подпевать сержанту, мерно покачиваясь, плечом к плечу. Это не песня, а стон замерзшей земли, вопль неба. Это выше человеческого разумения.

В ушах грохот разрывов. Жизнь наша сейчас целиком во власти случая. В минуту до пятидесяти снарядов обрушивается на наш пятачок. И если хоть один угодит в блиндаж…

Солдат один, самый молоденький, вдруг снял пилотку и начал неумело креститься:

— Господи, боже мой!

Нам, горемычным, нет и такого утешения — молитв мы не знаем никаких. Делать нечего, продолжаем петь. Заглушаем голос смерти, нависшей над нами.

Артиллерийский обстрел прекратился только на рассвете. К счастью, мы потеряли лишь одного убитым. День тоже прошел относительно спокойно, хотя у самого снежного заграждения убило солдата, доставившего нам пищу. Сержант втащил его в блиндаж. Пуля попала солдату в висок. Восемь буханок хлеба в его вещмешке залиты кровью.

За снежным барьером сержант насчитал двадцать три убитых.

— Неплохо мы поработали…

Он втащил один труп. На груди у немца значок гитлерюгенда и железный крест. Мундир новенький, лицо гладко выбрито. Я велел сержанту отпихнуть его подальше от могилы наших ребят…

Ночью с пятью автоматчиками ко мне на позицию пришел замкомполка по политчасти майор Ерин. Он был спокоен, не сгибаясь прошел по участку, обстреливаемому немцами. Ему лет под сорок, но выглядит молодым.