Надежда Чертова - Утренний свет

Клавдия была сейчас как во сне. Мать причесала ее, оправила на ней платье, потом вывела в зальце. Словно чужая, Клавдия уселась на одном из парадных стульев. Мельком приметив, что стол накрыт с необычной тщательностью, даже богато, она не удивилась и ни о чем не спросила. Если б старики знали, что с ней произошло в саду!

Она приказывала себе не думать, не думать ни о чем до ночи, — и не могла совладать с собою. Медленно, с мучительством, казнила себя, вспоминая лунную ночь, постыдное, как ей теперь казалось, признание свое в любви и потное, злобное лицо Якова. И еще эта веточка с пятипалым цветком счастья…

Скоро пришли гости: Касьяныч, с детства хорошо знакомый Клавдии, старый шутник и пьяница, тоже из отставных железнодорожников, и с ним высокий напыщенный мужчина с грубо выступающими скулами и коротко подстриженными, точно бы наклеенными, усиками.

Гостей усадили за стол, начался длинный, ничего не значащий разговор о погоде, о затяжной весне. Мать, разливая чай, обмахивалась платочком и поглядывала на вдовца. Он не нравился ей до отвращения. «Гордец», — неодобрительно думала она, видя, с каким презрительным снисхождением приведенный Касьянычем жених «хлопает» рюмку за рюмкой и с хрустом жует железно крепкими челюстями соленый огурец.

На Клавдию, угрюмо затихшую в своем углу, вдовец ни разу не взглянул. «Дорожится, идол деревянный», — решила мать, чувствуя, как в ней исподволь закипает досада на себя и на старика. Но надо было терпеть, ждать и держаться настороже, чтобы охулки на руку не положить.

Диомид Яковлевич, видно, ни о чем подобном не думал. Под пиджак он надел любимую свою рубаху, расшитую вишневыми цветами, и сам, слегка захмелевший, стал сейчас почти таким же красно-вишневым, как и эти цветы.

Он наполнял рюмки, проливая водку на скатерть, и при этом коротко, подобострастно похохатывал. «Торопишься, — думала мать, следя тяжелым взглядом за его неверными руками. — А куда торопишься?»

Гости подняли рюмки. Касьяныч тряхнул седыми кудряшками, покосился выпуклыми, нахально-веселыми глазами в тот угол, где пряталась Клавдия, и произнес свою первую фразу свата, от которой у матери покатилось сердце:

— Эх, бражка хороша, ни молода, ни стара! — Он дурашливо поглядел сквозь рюмку на свет. Все, кроме Клавдии, внимательно его слушали. — Недаром сказано: брагу сливай, не доквашивай, девку отдай, не доращивай… За ваше здоровьице!

Диомид Яковлевич хрипло захохотал — он быстро пьянел.

Матрена Ивановна сурово промолчала.

Дочь, кажется, ничего не понимала, и это было хорошо. «Она ведь сама не своя прибежала давеча…» — с тревогой думала Матрена Ивановна, прислушиваясь к жирному, как у селезня, баску Касьяныча.

— Сороку взять — щекотлива, — говорил Касьяныч, с наигранной льстивостью, заглядывая в лицо вдовцу. — Ворону взять — картавита! Взять ли не взять сову-госпожу?

Вдовец теребил усики длинными табачными пальцами и с важностью ответствовал:

— Мы люди положительные и уж конечно мужчина, а не какой-нибудь голый свистун.

— Мужчина, ей-ей, Як Яклич, как говорится, в полном прыску, — обрадованно и двусмысленно улыбаясь, подтвердил Касьяныч и со звоном поставил на стол пустую рюмку.

«Яковом, что ли, зовут?» — медленно соображала мать, переводя глаза на «жениха», снова застывшего в своей горделивой позе.

Матрена Ивановна отлично знала, что из всей мужской компании сейчас трезвее всех именно Касьяныч (его можно было свалить, разве только вылив в него четвертную бутыль водки). Прислушиваясь к болтовне новоявленного свата, она думала: ох, сколько же лет ведом ей этот Касьяныч!

Был он, собственно, Степан Лукич, но все почему-то называли его Касьянычем, по фамилии. Смолоду служил Касьянов на железной дороге в смазчиках, сумел нажить добрый пятистенник, а ныне слыл умельцем по всем делам, ходатаем и адвокатом (своих посетителей он называл по-ученому «клиентами»), на чем и зарабатывал немалые деньги. Был Касьяныч умен, хитер и поэтому вот и сейчас обращал свои шутовские побасенки не к Матрене Ивановне, жестковато и прямо смотревшей на него, а только к пьяному отцу.

— Невеста что лошадь, товар темный, — обронил он будто невзначай, и мать поняла: Касьяныч, по бесстыжести, а может, и просто ради собственной потехи, решился на прямой, унизительный торг старинного сватовства. Значит, не постоит и за тем, чтобы вонзить в беседу острое и безжалостное словцо насчет невесты: не очень, мол, дорожитесь, не такова невеста, чтобы дорожиться. Совсем поблизости от страшных слов петляет Касьяныч, старый лис…