Галимджан Ибрагимов - Дочь степи. Глубокие корни

Большего от Ахми не добились.

— Гималетдин Бикмурзин, почему здесь налицо два шкворня? — обратился председатель к старику Гимадию.

Старик имел жалкий вид. Его и без того маленькая, худая фигурка стала еще более тщедушной. Взгляд был полон глубокого горя. Он некоторое время молчал, а потом неожиданно ответил:

— Один из них — совхозовский, другой — старика Джиганши.

— Как попал сюда шкворень Джиганши и почему он был испачкан кровью?

Гимадий в упор посмотрел на Биганова и раздельно сказал:

— Да, видно, если начнешь тонуть, так потонешь!

— Что?

— Я не велел Ахми убивать, а только сказал, что его нужно проучить, напугать. Уж очень он докучал нам! Я боялся, как бы он и меня на старости лет вместе с баем на улицу не выкинул… Есть между «Хзметом» и Байраком тропинка. Я велел Ахми спрятаться в кустах, что растут по краям этой тропинки. Дал ему в руки вот этот шкворень без гвоздя и веревки…

— Дальше?

— Ахми ушел и пропал. А я лежу, ворочаюсь на постели, глаз сомкнуть не могу. Вдруг, думаю, он спьяна натворил что-нибудь? Не выдержал, пошел на поиски. Что же вижу? Лежит поперек тропинки человек. Подхожу — Фахри. Екнуло у меня сердце, затряслись руки и ноги. «Господи, думаю, на свою голову связался я с этим делом…» Зажег спичку. Лицо, шея в крови. Череп разворочен. Стал я трясти его… нет, не шевелится. Приложил ухо к груди — сердце не бьется. Тело остыло. Задрожал я. Ну, думаю, погиб, погубил свою голову…

— А потом?

— Потом я принялся заметать следы. Первым делом бросил труп Фахри в овраг Яманкул, соскоблил с тропинки следы крови. Больше всего боялся я луны, а она, как назло, два раза выглядывала из-за туч. Но скоро тучи сгустились, закрыв и луну и звезды. В кромешной тьме кончил я работу. Ахми, оказывается, бросил шкворень в кусты и ушел в соседнюю деревню, где стал пьянствовать. У него есть плохая привычка: как напьется, обнимает кого попало и начнет плакать, жаловаться. И на этот раз напился, как свинья, и ну причитать: «Какая мне цена? Я разве человек? Моя цена — старый бешмет да тридцать рублей».

Разбуянился он на улице. Забрал его милиционер и привел к нам. Только на втором допросе сознался он Паларосову, куда бросил шкворень. Там и нашли его.

— Как же попал в овраг Яманкул шкворень Джиганши? И почему он был в крови?

Гимадий молчал. В его сердце вновь началась борьба, не утихавшая за все время ареста. То ему хотелось во всем сознаться, рассказать, как на следующий день после убийства Фахри приходил Сираджий и научил, как давать ответы следователю. То хотелось молчать обо всем. Наконец, решившись, Гимадий заговорил:

— А это произошло так: кочегар при мне взял шкворень Джиганши, сбил в сапоге гвоздь и тут же бросил шкворень, не вернул его старику. Попав в беду, я об этом вспомнил. Бес ввел меня в искушение. Улучив удобную минутку, сунул я шкворень в рукав. Думал, никто не видел, а мальчонку и в счет не взял. Порезал я руку ножом, вымазал шкворень кровью и бросил его около мертвого Фахри… Потому захлестнула петля Садыка, да оборвалась… Видно, как начнешь тонуть — не выкарабкаешься…

Упоминание о тридцати рублях побудило сделать очную ставку Гимадия и Валий-бая.

Гимадий откровенно признался:

— От этих тридцати рублей у меня ни копейки не осталось. Валий-бай дал мне два червонца и две пятирублевки. Я отдал их Ахми. Ни от кого никаких подарков я не получал. На меня падает один грех — грех за загубленную душу. Пользы же я никакой не получил.

— Валий Хасанов, зачем вы дали эти тридцать рублей? — спросил прокурор.

Валий-бай съежился, побледнел. Глухим голосом ответил:

— Старик Гимадий мне сказал, что придется Фахри заткнуть глотку. Без денег не обойдешься, нужно подмазать. Я подробностей не расспрашивал, решил, что он хочет кого-нибудь угостить, и дал тридцать рублей.

— Когда дали бешмет?

Хасанов растерялся:

— Точно не помню… Приблизительно в то же время…

Мустафа похолодел. Ему почудилось, что кольцо сомкнулось, что в зале мелькнула тень смерти.

Начались прения сторон. Но Мустафа ничего не слышал, ничего не понимал. Недоумевающим взглядом окинул он зал. Плотными рядами сидели рабочие, служащие, ремесленники, красноармейцы. Были здесь и старые знакомые Хасановых и освобожденные от свидетельских обязанностей байраковцы.

Вон в первом ряду, тесно прижавшись друг к другу, сидят Нагима и Айша. За ними примостился Шаяхмет в военной форме. Он ежеминутно что-то шепчет то сестре, то Айше, а те улыбаются. Рядом с ним уселась четвертая жена ишана, кокетка Карима, вместе со своим хромым инвалидом. Оба они внимательно слушают прокурора. В одном из последних рядов ясно выступает крупная фигура Джиганши. Поодаль длинноусый Шенгерей. Он, как и Мустафа, не слушает прокурора, а, вынув из кармана засаленный блокнот, пишет что-то огрызком карандаша. Дописав, оторвал листок и подал его в передний ряд, указав головой на Шаяхмета. Скоро записка достигла курсанта. В ней было написано: