Анатолий Соболев - Три Ивана

Очкастый мальчишка принес сигаретку и подал Одноухому. Щелкнул зажигалкой. Одноухий жадно затянулся, сплюнул, зло сказал:

— Дрянь, эрзац! Нашей махорочки бы…

Они курили по кругу. Старик глубоко затянулся вонючей горькой сигаретой и передал ее Синеглазому. Тат курнул и закашлялся.

«Курить-то еще не умеет. Эх, жалость какая! Парнишечка совсем еще, как Санька мой, — горестно подумал Старик. — И глаза как васильки, все смотрит и смотрит на небушко, не наглядится».

Старик перевел глаза на немецких мальчишек. Румяный вожак с надменным лицом держал в руке пистолет. И глаз настороженных не спускал. Рядом с ним — рыжий, прямо огненный пацан с кинжалом на поясе. Этот — вызверок. А долговязый, с белыми глазами, смотрит сочувственно. И по глазам видать — боится. Шумнуть на него — убежит. А вот этот, чернявый, глядит волчонком. Застрелит — и не моргнет. Мальцы еще, а уже фашисты. Сколько же им назёму в голову понакидали! Ловко их тут пекут! Это ж надо, какую поросль дали! Этот, главный, с пистолетом, гляди какой. На крови взрос. А с виду культурный, волосок к волоску причесан.

Старик сидел на холодной земле, как сиживал когда-то на крыльце своего дома, курил и думал. Он знал, что никуда от судьбы не уйти, и смерть надо принять спокойно, а оставшееся время мысленно побыть дома, среди семьи. Зачем думать о смерти, надо подумать о своих, а то через несколько минут он уже не сможет думать о них, о родных. Глянуть бы хоть одним глазком на детей — какие стали, со старухой проститься — и помирать было бы легче. Глухая тоска сжала сердце. Не видать ему больше ни детей, ни жены. Жаль старуху, так и не узнает, где он будет лежать. А так помирать не страшно: пожил, детей на ноги поставил, корни в землю пустил — не безродным уходит из жизни…

— Арбайт! — приказал Ганс.

Обжигая губы докуренной до пальцев сигаретой, они тянули время. Но на востоке было тихо. Отчаяние охватило их…

— Лес, лес! — прикрикнул Ганс. Голос его был злой.

— Не терпится, — процедил сквозь зубы Одноухий. Вот и кончилось отмеренное судьбой время. Время уплотнилось, спрессовалось в камень, и они физически ощутили эту безмерную тяжесть. Вся жизнь теперь вмещалась в оставшиеся минуты, и они неотвратимо срывались в пропасть, в небытие. Камешки-секунды ссыпались, как сыплется вот эта земляная крошка в яму. Ссыпались камешки-секунды, увлекая за собой каменные кусочки-минуты. И зашаталась вся глыба-жизнь на краю пропасти.

Они были бессильны задержать этот обвал.

Жадно досасывая окурок, Одноухий прицельно водил глазами, внутренне собранный и готовый к действию. Он покрылся горячей испариной, но мозг работал четко и спокойно. Терять было нечего…

— Арбайт! — снова выкрикнул Ганс.

— Сейчас я тебя, паскуда!..

Сжав лопату, Одноухий кинулся на Ганса. Тот испуганно отшатнулся и нажал на курок. Выстрел прозвучал коротко и глухо. Одноухий переломился надвое, схватился за живот и шагнул с искаженным ненавистью лицом на Ганса. Он не чувствовал боли, он ничего не чувствовал, кроме лютой ненависти. Железный, он шел на Ганса. Тот, пятясь и бледнея, выстрелил еще два раза. Одноухий дернулся, изо рта хлынула кровь. Мальчишки с ужасом глядели на него. И то, что он еще был жив, наводило на них суеверный страх.

Одноухий стоял на краю могилы и качался. Упала в яму его лопата, вслед за ней тяжело сорвался и он.

Старик, все это время сидевший в оцепенении, поднялся, быстро и хрипло заговорил:

— Что вы делаете, ребятки! Одумайтесь! Вы чего!

Увидел, как дрожит пистолет в руке Ганса, увидел, как он поднимает этот пистолет. Старик шагнул вперед и шепотом сказал:

— Вы хоть его-то оставьте, его!

Старик заслонил собой Синеглазого.

— Вы хоть его…

Выстрела он не слышал. Жестокая боль, от которой он задохнулся, пронзила грудь, и солнечный день вспыхнул красным густым цветом. Глухо охнув, Старик встал на колени. Последнее, что он увидел, была бегущая от деревни высокая жилистая женщина. Она бежала по красной дороге, по красной траве и махала красными руками. Она что-то кричала мальчишкам, беззвучно шевеля губами. Все плыло перед глазами Старика, ускоряя и ускоряя бег, пока не слилось в единый, непроглядно красный круг. Старик ткнулся головой в землю и боком упал на Одноухого.

А Синеглазый стоял тонкой камышинкой и в последние секунды своей короткой, как воробьиный шаг, жизни глядел в безоблачное весеннее небо, и его широко раскрытые глаза были полны апрельской синевы. И видел он свое далекое русское небо, свою Владимирщину, свой березовый золотой лес и Наташу. И больше он ничего не хотел видеть…