Анатолий Соболев - Три Ивана

— Фридрих, Фридрих, иди домой!

Долговязый Фридрих приостановился, но, поймав насмешливый взгляд Ганса, покраснел и недовольно буркнул:

— Я скоро приду.

— Фридрих! — безнадежно звала мать.

Сын не слушал ее. Он — немец, он не должен быть малодушным, он — потомок славных тевтонов! По правде говоря, он с удовольствием бы улизнул домой, но боязнь выглядеть трусом в глазах сверстников, особенно Ганса и Генриха, заставляла его не слушать мать и идти со всеми.

Из дома, мимо которого вели пленных, вышел костлявый мужчина с трубкой во рту. У него были крупные и резкие черты болезненного лица, массивные черепные кости, обтянутые желтой кожей, глубокие глазные впадины, широкий подбородок и угловато очерченные челюсти. Не вынимая погасшей трубки изо рта, он подошел к воротам и внимательно посмотрел на русских.

Когда Ганс увидел отца, он сразу вспомнил, что не передал его приказа в соседнюю деревню, и побледнел. Он даже замедлил шаг в нерешительности. Но отец произнес:

— Не забудь потом съездить и передать то, что я велел.

У Ганса отлегло от сердца.

— Слушаюсь! — по-военному вытянулся он перед отцом, чем заслужил поощрительный кивок, и уже презрительно и торжествующе, чтобы полюбовался отец, закричал: — А ну быстрей, русские свиньи!

— Фридрих, Фридрих, сейчас же иди домой! — звала немка. — Я не позволю этого!

— Фрау Берг! — высоким надтреснутым голосом бургомистр оборвал женщину. — Вы забыли слова фюрера!

Она помнила слова фюрера, которые он произнес тридцатого января по радио. Фюрер призвал всю нацию выполнить свой долг перед фатерляндом и воевать до последнего. Он сказал, что немецкие женщины должны быть фанатичны, и что ни одна нация не может сделать большего, чем немцы; он сказал, что все равно Германия раздавит азиатские орды. Фрау Берг помнила это и знала, что немцы в интересах нации должны безоговорочно подчиняться приказам, но все равно сейчас она не могла не осудить то, что собирались свершить эти мальчишки и ее Фридрих. Но она не могла и ослушаться господина бургомистра.

— Так нельзя, так нельзя, — тихо повторяла она.

— Фрау Берг осуждает фюрера? — спросил бургомистр.

Женщина замолчала и смотрела на мальчишек с суровым неодобрением. «Мы рожаем мальчиков, стараемся вырастить их хорошими людьми, и вот какими они становятся. Боже мой, боже мой!» Фрау Берг с ужасом глядела вслед уходящему сыну.

Бургомистр хмурил брови. Но не потому, что мальчишки повели на расстрел русских. Нет. Он считал, что защитники фатерлянда должны мужать рано. А расстрел лагерников — это тоже проверка на мужчину, проверка твердости духа, который должен быть присущ каждому немцу. Он хмурился потому, что в последние дни было много забот. И главная из них — сохранить твердость духа в людях, сохранить веру в победу, сохранить немецкую стойкость даже в этот критический момент, когда русские в каких-нибудь десяти километрах отсюда. Он хмурился потому, что крестьяне, увлеченные беженцами из восточных районов, стали самовольно покидать родные места. Немцы изменили себе! Даже безропотные женщины стали проявлять непослушание. Правда, в его округе еще сохранился относительный порядок. Но сколько ему стоило это крови, нервов! В первую очередь самому надо было не терять самообладания, самому верить в победу. А верить в победу, когда от всей великой Германии остался плевый клочок, когда русские неудержимым валом катят на Берлин, — было трудно. Потому и хмурился бургомистр, понимая, что, возможно, уже сегодня все рухнет и его родная деревня будет под неприятелем. Он сосал потухшую трубку и смотрел вслед мальчишкам.

Они прошли деревню и поднялись на холм, на котором было кладбище.

— Хальт! — приказал Ганс. Остановились.

Перед ними лежала чистенькая, аккуратная деревенька. Красные крыши, белые стены, каменные добротные дворовые пристройки, побеленные стволы яблонь и, несмотря на надвигающийся фронт, хорошо возделанная земля. Видать, немцы не могли осознать до конца, что и их деревня будет занята русскими, и продолжали испокон привычную работу: готовили землю к посеву. «Люди как люди, — подумал Старик, — заботятся о хлебе насущном».

Старик перевел взгляд на долину, зеленеющую озимыми. Ее словно меч рассекала прямая дорога, по которой гнали их утром. Дорога терялась в голубой дымке горизонта. Там, на востоке, наши. Они не успеют.

Вожак отдавал какие-то распоряжения. Мальчишка в очках и тот, который с кинжалом, убежали в деревню и вскоре вернулись с тремя лопатами.