Валентин Ерашов - Семьдесят девятый элемент

А год назад были голые пески да верблюжья колючка, хмурая стена Мушука и ветер, хруст пыли на зубах и собачья тоска. Теперь — почти город, и, мало того, в полутора километрах заложили новый поселок, не как-нибудь, а с планом, по линеечке; начстрой Токмянин расстарался. Уже открыли там промтоварный магазин и вторую столовку, и жалобы успели настрочить на поваров — жизнь идет, как ей полагается, на поваров заведено жаловаться, такая их судьба. Как и у начальника экспедиции...

Из гаража выскакивают машины, поодаль собирается народ, чтобы ехать на месторождение. Сперва ходили пешком — четыре километра, после прикинули: трата времени себе дороже. Велел выделять транспорт каждой смене, туда и обратно. Без всяких разговоров. Паштенко, завгар, прижимистый хохол, ворчал, плакался и канючил. Черта с два. Приказов не отменяю никогда.

Голопузый пацан, — чей, не вспомню — возится в песке, одергивает рубашонку, спрашивает вдумчиво:

— Идешь?

— Иду, — соглашаюсь, не споря. — Иду, понимаешь.

— Ну, иди, — разрешает пацан.

— Спасибо, — говорю я.

Малышам худо. Не то что деревьев — травинки нет в помине, даже колючка в поле выгорает дочиста. И не в одной зелени суть. С овощами беда. Молоко в дефиците. Шиворот-навыворот: в летнюю пору маемся без молока, скисает в самолете, получается болтушка. Продукты больше консервированные. Как на полярной зимовке живем, только вместо холода — жарища.

Надо будет послать машин пять в Каракудук, выпросить картошки, в столовке жмут на одни макароны. За холостой прогон Батыев может вломить. А, выговором больше, выговором меньше — чепуха. На веку их сотни, если не тысячи. Не привыкать. Хозяйственник без взыскания — что военный без орденов.

Иду, размышляю, осматриваю хозяйство. Прикидываю, что стану говорить на планерке. Не забыть бы насчет заявки на солидол, опять Атлуханов проморгает. Суматошный мужик, хотя и старается. Проверить, как выполняется график отпусков. Директора школы вызвать — скоро начало учебного года, какие там у нее болячки? Жалуются на почту — письма пропадать стали, это уж совсем кавардак.

Слышу то и дело:

— Здравствуйте, Дмитрий Ильич.

— Приветствую, товарищ начальник.

— Здрасьте.

— Салам.

— Дмитрий Ильич, день добрый.

— Исамсес.

— Привет, дорогой.

Еще бы Димкой назвал. Сейчас я ему...

— Слушай, Каноян. Стой. Только против ветра стой.

— Почему против ветра, дорогой?

— Потому. Закусить охота, пахнет выразительно.

— Товарищ начальник, — убедительно говорит Каноян и подтягивает штаны, они всегда сваливаются у него. — Сто пятьдесят выпил. Когда утром сто пятьдесят выпьешь — до обеда жажда не мучит.

— Она тебя и после обеда не мучит, по-моему, — говорю я. — Еще раз увижу — вышибу. Полетишь, как спутник, по наклонной орбите.

— Зачем так, дорогой? — говорит Каноян тоскливо и подтягивает штаны, дыша в сторону.

— Я тебе не дорогой, а начальник экспедиции, — говорю я. — А заведешь пререкания, и сейчас вышибу. Невелика персона — прораб вскрышных работ, замену мигом найду, не волнуйся. Понятно?

Прораб он отличный. Но за пьянку в рабочее время и в самом деле вышибу, делается у меня просто: приказ, бегунок, и — кланяйся Мушуку, жалуйся в облсовпроф, хоть в министерство. Каноян это знает. Мой характер знает каждый.

— Понятно, дорогой... товарищ начальник, — рапортует Каноян и орет, поворачиваясь к грузовику: — Давай, дорогой, ехать пора; зачем возишься, люди ждут!

— Тебя ждем, — внятно слышится из кузова, там с интересом прислушиваются к нашей беседе, проходящей в теплой, дружеской обстановке. Поглядев на меня — слышал я эту реплику, нет? — Каноян подтягивает штаны, лезет в кабину.

Смотрю на часы. Без четырех. Ускоряю шаги: планерка должна быть в семь. Тютелька в тютельку.

— Здравствуйте, — говорю на крыльце. — Проведу планерку — буду принимать. Рано явились, знаете ведь порядок.

Вот что, — говорю в приемной, — Арсений Феоктистович. Подготовьте приказ: поселок Мушук переименовать в Светлый. А Новый — назвать Веселым.

— Прямо так-таки — приказ? — спрашивает Наговицын, вставая. Вытянуться ему не дает хромая нога.

— А что, решение: Верховного Совета испрашивать?

Мы на картах не значимся. Мы сами себе — Советская власть.

И правда: здесь власть — я. Особенно при таком парторге, как Романцов, не тем будь помянут.

— Слушаюсь, — отвечает секретарь-машинистка Наговицын, бывший техник-геолог, оставленный мною здесь после увечья по доброте моей сердечной.