Анатолий Соболев - «Пятьсот-веселый»

— Изгаляться-то вы все горазды. — Старик беспокойно забегал глазами. — Защитнички! Иде вы, а иде Гитлер! На Волге вон!

— Ты, дед, вражий голос, — с придыхом сказал безногий. — Мы твоего Гитлера попрем еще! Так попрем, что!..

— Попрете… — хмыкнул старик. — Доперли вон до Сталинграду. Песенки пропели «Ежли завтра война, ежли завтра в поход». Чо теперь-то не поете?

Старик злорадно ощерился, а я вдруг увидел, что он и впрямь похож на кулака. Нет, он не просто походил на него, он был им! Такие, как он, и убили моего отца. Подкараулили в степи, когда он ночью возвращался из Бийска домой. Убили да еще измывались над мертвым. Изуродовали. Бабка мне глаза прикрывала, чтобы не видел я отца, когда хоронили его. Но я все равно видел и запомнил.

Безногий побледнел, сцепил скулы и процедил сквозь зубы:

— Песни мы еще будем петь, так и знай, вражий голос! Будем! А пока — плати.

— Чо плати? — не понял дед.

Я тоже не понимал: какая еще плата?

— Я тебе говорил, что гармошкой на пропитанье зарабатываю? Играл я тебе?

Старик молчал, не спуская глаз с безногого.

— Играл — нет?

— Ну, играл.

— Плати! — повелительно повторил безногий.

— Пошто я должон платить? — упирался дед.

— Тогда конфискацию применим, — произнес, как приговор, безногий и катнулся на своей тележке к деду, одним рывком выдернул из его рук мешок и вновь откатился к печке.

— Чо деется! Разбойство! — заныл старик и просительно поглядел на нас с Катей. — Над слабосильным стариком измывается.

— Ничего, ряжка-то вон какая гладкая! Сто лет проживешь, — усмехнулся безногий.

Я не знал, что делать. Катя тоже молча смотрела то на безногого, то на старика. А у меня пропала вдруг к старику жалость и уже не коробило от желания безногого растрясти его. Я понял, что старик — мешочник. Он не вещи на продукты меняет, чтобы с голоду не пухнуть, а, наоборот, еду меняет на вещи, наживается на беде других, мотается по поездам не ради жизни, а ради наживы.

— А вы глядите да запоминайте, что тут у него в «сидоре»! А то распустили сопли!

Безногий зло зыркнул глазами на нас с Катей, растянул завязку мешка и стал вынимать прямо на пол содержимое: большой шмат белого, в три пальца толщиной, с розовой прослойкой сала; наволочку с сухарями; мешочек с солью; слегка надломленный каравай пшеничного хлеба; большой круг замороженного молока, желтоватого от жира, с обкрошенными краями…

Я как увидел этот круг, так враз забыл про все. Молоко! Вот что надо Вальке! Горячего молока ему!

Безногий будто прочитал мои мысли, подал мне молочный круг, приказал:

— Это раненому. Растопи и напои.

Не успел я взять этот мороженый каравай молока, как дед выдернул его из рук инвалида и прижал к груди. Молочные льдистые крошки посыпались ему на колени, таяли от огня, и борчатка покрывалась белыми каплями.

— Не имеете права, грабители! — удавленно засипел дед, и глаза его налились яростью.

А я вдруг обеспамятовал и закричал высоким, переходящим на визг голосом:

— Отдай молоко! Отдай!

И стал вырывать из рук старика мерзлый желтый каравай. Мы тянули его в разные стороны, крошили; тянули, пока он не разломился — половина мне, половина старику. На миг я увидел удивленно-испуганные глаза Кати и только тогда опомнился — что же я делаю! У старого человека отбираю его же еду! Что это со мной?

— Грабители, — обреченно произнес старик. — Вы за это ответите.

— Извините, — пролепетал я и протянул половинку круга обратно.

— Не сметь! — приказал мне безногий. — Это раненому!

Зло сузив глаза, протыкая ими старика, он выкрикнул:

— «Ответим?!» Ответ один — шлепнуть тебя за спекуляцию! К стенке тебя, гада!

Инвалид вытряхивал из вместительного мешка дорогие вещи — шелковые платья, шерстяные кофты, пуховые платки…

— Не-ет, тут не барахлишко! Тут — вот оно что! — злорадно говорил он и накаленным срывающимся голосом кричал уже мне: — А ты гляди сюда! Распустил слюни-то! Гляди, гляди, запоминай! Хорошенько запоминай, чтоб на всю жизнь!

Перед печкой рос ворох всякой одежды. Мы с Катей ошарашенно смотрели на это богатство. Такого я еще не видывал. Чего тут только не было! И все дорогое, красивое…

— А говорил — не мешочник, — все еще не остывшим голосом сказал безногий. — За кусок сала с народу шкуру дерешь!

Мешочники расплодились в войну. Сундуки набивали добром, выменивая на горсть пшена или ведро картошки дорогие вещи, у эвакуированных в основном. Кто лебеду заместо лапши ест, хлеб с отрубями да мерзлую картошку — горе горькое мыкает, а эти — жируют на сиротских слезах, нелюди!