— Какие же вы люди! — Уже вслух. — Чтоб никогда вы не видели добра, чтоб ваша любовь обернулась вам отравой!
Но мрак прятал лица ее обидчиков, а вместо них выставлял крохотные ручки и ножки. Наконец не стало мочи. Вскочив с кровати, она ощупью нашла и накинула платок. Перед тем как выйти, сунула на шесток в тлеющую еще, притрушенную жаром золу горшочек.
Теперь она подкрадывалась к конторе, как злоумышленница. Село отдыхало. Только в окне бухгалтерии устало мигал огонек. Остановилась под кустом крушины, огляделась. Тихо. Печально. Глухо, по-осеннему шумели осокори за конторой. Заметив на ступеньках крыльца скрюченную фигуру, пошла снова садом к задней двери.
Когда бежала назад садом, прижимала ребенка к груди крепко-крепко, чтобы хоть немного пригасить крик. Бежала берегом, чтобы никого не встретить, бежала всю дорогу, словно спасалась от погони. Отдышалась уже в хате, когда зажгла каганец. Дитя, притихшее дорогой, заплакало и разбудило Мишка. Тот высунул из-за трубы взъерошенную голову, заморгал глазенками, а потом сказал сердито:
— Это опять в капусте нашла? А Мишко за молоком ходи?!
— Спи. Сама буду молоко носить. А весной козу купим.
Вытащила из угла Оленкину люльку, застелила чистым лоскутом. Потом нашла в столе старую соску, сполоснула в теплой воде, налила молока в бутылку. Ребенок с жадностью зачмокал, да так, что даже молоко забулькало в бутылке. Так и заснул с бутылкой под боком. Катерина достала из шкафа платок, завесила люльку.
Долго-долго стояла она посреди хаты. Потом переставила на стол в светлицу лампу, отыскала на подоконнике чернильницу и той же водой, в которой мыла соску, развела чернила. Вырвав из тетради чистый листок, села к столу. Вздохнула и крупными водянистыми буквами вывела на бумаге: «В суд. Заявление о разводе». Поставила точку — и словно бы отрезала ею собственную мысль. Грызла ручку, морщила лоб и никак не могла найти нужных слов. Вдруг ей показалось, будто чего-то не хватает в хате. Оглянулась и поняла чего. Подтянула гирю, качнула маятник и снова села к столу. Теперь перо побежало быстро. Часы отсчитывали новое время.
— Лида, гость у тебя, — таким известием встретил ее на перелазе дед Махтей.
Первым передать добрую новость — разве это не радостно? Но в голосе старика скорее предостережение, сочувствие.
От этой вести Лида вздрогнула, словно наступила на острую колючку. Поняла все. Молча кивнула головой, медленно пошла вниз по вязкой осенней тропинке. Ноги скользили, в левой туфле хлюпала вода. Ей почему-то припомнилось, что когда-то она бродила по лужам, а в туфлях всегда было сухо. Чинил их сам Василь.
Вот и хата. Светилось в маленькой комнатке. Лида вздохнула облегченно. На стене беспорядочно качались тени, цедился из форточки папиросный дым. До отвращения знакомые, растрепанные тени: Кулик, Михайло. Старая компания. Обмывают возвращение.
Под Лидиной дверью — Волк, высокий остроухий пес с печальными глазами. Повизгивает тихо, почти без голоса, виновато машет хвостом. Когда в комнате Василия (уже полгода, как Лида отделилась) начинается пьянка, Волк всегда удирает к Лиде. Лежит под лавкой, пока не затихнут голоса за стеной, потом начинает визжать, царапаться в дверь.
Волк, наверное, единственное существо, которое осталось верным Василю. Везде и всюду — неотступно за ним, будто его вторая тень. Лиде кажется, что если бы не этот пес, давно бы кто-нибудь снял с пиджака Василя и его Звезду. Но Волк никого не подпускает к спящему. Как-то, рассказывали, забрел Василь на вечеринку, пил на пороге воду и упал, где стоял. Волк сел рядом. И пришлось хлопцам и девчатам всю ночь продремать в углу на лавке.
Лида вспоминает, как впервые принес Василь Волка. Принес в шапке. Он выловил его, утопающего, из воды. То было в те далекие, а Лиде и сегодня самые близкие дни, когда Василь субботними вечерами надевал пиджак, брал ее под руку, и они выходили на большак. Шли вместе со всеми «в проходку» по кругу, и Звезда, словно маленькое солнце, горела у него на груди.
На всех собраниях, совещаниях — Василь в президиуме. Потом выбрали его председателем колхоза. Уже они не ходили «в проходку». И уже не он, а другие сеяли лен, за который Василя люди удостоили высокой чести, а правительство — награды.
Лида не припомнит, как и когда ступил Василь на дорожку по наклонной. Как-то незаметно, исподволь. Выдаст справку, выпишет лес на хату... Благодарят, приглашают на рождение, на именины. А то и без видимых причин подкарауливают. То бригадир поджидает около конторы, когда председатель выходит из правления, то кладовщик. «Зайдем, Василий Дмитриевич, ко мне. Ты же свой человек, не гордец».
Читать дальше