Давид Самойлов - Мемуары. Переписка. Эссе

К сожалению, на этот вопрос я не могу ответить категорически, не могу ответить ссылкой — сам Дезик говорил мне (или кому-то другому) то-то и то-то. Могу только высказать свои предположения, основанные на наблюдениях, сделанных за многие годы теснейшей дружбы, да еще на его стихах.

Талант Давида Самойлова гармоничен по самой своей природе. И не обретя внутренней, душевной гармонии, он не смог бы стать тем поэтом — Давидом Самойловым, которого, когда он еще был с нами, многие считали живым классиком.

А те годы, о которых я пишу, были годами поисков — поисков возможности примирить непримиримое. Отсюда шли и поиски положительного героя, положительного с точки зрения официальной идеологии и с позиций поэта. Тогда задумал он поэму о Георгии Димитрове. Насколько помню, дальше двух-трех небольших набросков дело не пошло.

О том, как это происходило, как шли поиски оправдания режима, Дезик рассказал сам. Однажды, где-то в начале семидесятых годов, в Опалихе он прочитал нам с женой отрывки из своих неопубликованных мемуаров. Читал главу о том, как он и Борис Слуцкий в конце сороковых — начале пятидесятых годов пытались объяснять все, что происходит в стране, с точки зрения «творческого» (в опубликованном очерке — «откровенного») марксизма. В главе, которую он нам тогда прочитал, рассказано было об этом с иронией и к самому себе, и к Слуцкому.

Мне довелось присутствовать во время многих таких дискуссий, о которых идет речь в воспоминаниях Дезика. Объяснения о разумности всего происходящего с точки зрения творческого марксизма, как правило, давал Слуцкий. Со свойственной ему категоричностью и четкостью доказывал, что с позиций марксизма, исходя из интересов построения коммунистического общества, оправдана и кампания против космополитов, и ограбление деревни, и постановления ЦК о литературе и музыке. Дезик при этом был довольно молчалив, пассивен. Сам он редко приводил какие-либо доводы в поддержку идей, которые развивал Борис. Но и в спор с ним не вступал. Чаще всего ограничивался тем, что соглашался с аргументацией Бориса. У меня тогда складывалось впечатление, что не было у Дезика искренней убежденности в истинности этой аргументации. Скорей (так, во всяком случае, казалось мне) он давал себя убедить, принуждая себя к тому, чтобы поверить в правоту Слуцкого.

Иногда, впрочем, Дезик позволял себе не соглашаться со Слуцким. Причем — в самом главном.

В 48—49-м годах не то чтоб негативная оценка, но даже не очень восторженное одобрение роли Сталина и его личности было неоспоримым свидетельством полного неприятия советского режима и всего, что ему сопутствовало. Так вот, как-то в 49-м году, когда, как писалось в газетах, страна «готовилась отметить семидесятилетие со дня рождения товарища Сталина», сидели мы четверо — Дезик, Борис Слуцкий, моя жена и я — в крохотной комнатушке без окон, в которой жили тогда наш общий друг Петр Горелик и его жена Ирина. Шел обычный треп. И вдруг, без всякой видимой связи с разговором, Слуцкий, свойственным ему, когда он задавал вопросы, которым он придавал значение, тоном следователя, в упор спросил Дезика: «Ты любишь товарища Сталина?»

Дезик несколько опешил. Пожал плечами и только улыбнулся. Была у него такая как будто несколько смущенная, виноватая, но вместе с тем и ироничная улыбка. Так он обычно улыбался в тех случаях, когда ему становилось неудобно за бестактность собеседника, когда хотелось уклониться от прямого ответа на вопрос.

«А я люблю товарища Сталина», — отчеканил Борис. (Тут необходимо подчеркнуть: у Бориса и тени сомнений не было в порядочности всех присутствовавших.)

Но этот эпизод, при всей его выразительности, это все же лишь эпизод. Обычно же Дезик в разговорах оценивал все происходящее в стране с позиций «творческого марксизма». И тем не менее, уверен, в глубине души он не верил в то, что отстаивал. Попробую объяснить, на чем основывается такая моя уверенность.

Спорили мы с Дезиком часто. И спорили ожесточенно. Когда я пытался убедить его в том, что нет существенной разницы между гитлеровским режимом и сталинским, что власть в Советском Союзе принадлежит не народу, а партии, он не просто возражал — он приходил в бешенство. Однажды у нас дома (было это году в сорок седьмом) засиделись мы с нашими женами за полночь. Часа в три ночи произошел взрыв. На очередную мою тираду по поводу того, что власть Сталина основана на терроре, что сам он просто кровавый тиран (в выражениях я не стеснялся, хотя понимал, как тяжело это Дезику), он вскочил и с криком: «Ты бы мог стать бургомистром при оккупантах. Если бы я мог, я бы тебя повесил», выбежал из дома. Правда, минут через двадцать вернулся. Стали укладываться спать. «Как будем укладываться — по семейному признаку или по половому?» — спросил Дезик. Решили — по половому. Жены легли на кровати, а мы с ним примостились на узкой тахте.