Борис Бурлак - Седьмой переход

Прошли столетия — восемнадцатое, девятнадцатое. Начался двадцатый век. В ненастный день глубокой осени 1917 года, в старом Караван-Сарае Южноуральска собрался ревком города. Эти люди знали, куда вести дело. То были правнуки воинов Емельяна,— не в нагольных полушубках и лисьих треухах, а в форменных тужурках паровозных машинистов и в промасленных рабочих кепках. Да, они-то знали, с чего им надо начинать. Однако не терял времени и казачий атаман Дутов, «чрезвычайный уполномоченный по продовольствию» сбежавшего из Зимнего дворца Керенского. Возомнив себя «спасителем России», атаман решил захлопнуть «Азиатские ворота» перед самым лицом грозной революции: стянул к белокаменному минарету Караван-Сарая верных бородачей из пригородных станиц, корниловских беглых офицеров, недоучившихся безусых юнкеров, и, размахивая шашкой, арестовал ревком во главе с правительственным советским комиссаром. Так началась гражданская война на водоразделе между Волгой и Уралом.

Для революционной волны не существует никаких водоразделов: девятый вал октябрьского шторма хлынул от Пулковского меридиана на Восток, с разбега перехлестнул становой хребет двух материков и докатился вскоре до Китая. А рубака Дутов воображал, что сургучные печати на дверях мечети, где заседал штаб большевиков, преградят дорогу восстанию в Среднюю Азию!

Рухнул белоказачий заслон на степных проселках: не помогли врагу ни коварные засады отборных сотен в сдающихся на милость победителя станицах, ни ночные дикие набеги на голодные, холодные, измученные тифозным бредом города, ни конные лавы в открытых отчаянных сражениях, ни фланговые удары по красному Южноуральску то обманутых чехов, то колчаковских головорезов.

Сбылись вещие слова тех первых гонцов свободы, что спешили сюда на почтовых тройках в зимнюю вьюгу и несносный зной, опережая посланные им вдогонку высочайшие повеления о негласном надзоре за одинокими провозвестниками грядущего величия России...

Все-все: давно читанное в книгах, слышанное от стариков, виденное в детстве — все припоминалось Лобову в эти дни после возвращения в родной город. В молодости было безразлично, где жить, а теперь, когда полным ходом идет пятый десяток лет, хотелось обосноваться в таких местах, которые имеют и свою историю и свое будущее. Пора странствий миновала, началась та главная полоса жизни, когда все видится отчетливо, понимается с полуслова, чувствуется безошибочно. Это и есть расцвет сил. Леонид Матвеевич хотя и старался избегать (впрочем, безуспешно) высокого стиля, но на сей раз не мог подобрать иных слов, чтобы поточнее и попроще сказать о своей душевной бодрости.

В совнархозе встретили его хорошо, как человека, вернувшегося на родину. Конечно, были разные оттенки в отношениях к нему, но он их не замечал, пытливо приглядываясь к новым людям. Его радовал на редкость удачный подбор инженеров: чуть ли не у каждого за плечами три-четыре, а то и пять пятилеток.

Из Москвы он видел Южноуральск в зыбкой дымке тридцатых годов, и если уж говорить начистоту, то Леонид Матвеевич не предполагал, что попадет в среду такой зрелой технической интеллигенции, не уступающей, пожалуй, и госплановскому коллективу. Ну, что ж, бывают ошибки со знаком плюс.

По мере знакомства с совнархозом, внешне будто похожим на министерство в миниатюре (тс же отраслевые управления, только без титула — главные, те же отделы, та же коллегия, именуемая советом), Лобов первоначально разделил всех работников на две части: приезжие и местные. Потом каждая из этих частей подверглась, в свою очередь, делению: среди приезжих были коренные «центральные» и недавние выдвиженцы, не успевшие еще привыкнуть к Москве; среди местных выделялись инженеры с заводов Ярского промышленного района, патриоты Южноуральской области. Некоторые из «центральных», вообще-то люди с развитым чувством масштабности, любили подтрунивать над степняками, которые гордясь своим заводским первородством, не оставались, впрочем, в долгу и прозрачно намекали на затянувшееся одиночество москвичей, не торопящихся обосновываться в провинции. Лобов, как новичок, временно находился на привилегированном положении: мог судить всех, сам не подвергаясь осуждению.

Егор Речка оказался прав насчет «курса бумажных дел»: даже на беглое ознакомление с проектами строек Леонид Матвеевич затратил целую неделю. Особо его заинтересовала судьба металлургического комбината в Ново-Стальске. Еще в те времена, когда готовилась к пуску домна номер один Магнитогорска, Серго Орджоникидзе пророчил большое будущее Ярскому месторождению. И едва вступили в строй первые заводы второй угольно-металлургической базы, нарком тяжелой промышленности послал в Ярск начальника Кузнецкстроя, одного из зачинателей нашей индустрии. Но уже надвигались драматические события. Вскоре не стало Орджоникидзе. Потом война. Потом восстановление украинской металлургии. Когда же дошла очередь до Ново-Стальска, то вдруг выяснилось: ученые еще не решили, как подступиться к хромо-никелевой руде, чтобы подешевле получать природно-легированную сталь. И это тем более досадно, что иные дельцы, ловко спекулируй «ярской проблемой», успешно защищали кандидатские и даже докторские диссертации.