Сергей Плачинда: Таня Соломаха

— Немедленно везти в Армавир… Операция… хирургическая палата… Это не менее двухсот рублей.

У Иванки и руки опустились. Даже если продать эту хату и телочку, то и половины не собрать. В отчаянии вошел в горницу, где сидели уже одетые в чистое Шпильчиха и Ничиха. А Таня куда-то исчезла…

…И вот теперь она что-то кричала, поблескивая ослепительно белыми зубами. Она уговорила казака Адаменко, который всегда возил ее в Армавир. У нее есть деньги, заработанные частными уроками. И отец тоже поможет, когда приедет (в Анапе сейчас, на съезде кубанских учителей).

— Да садись же, Иванко…

— Что это?..

— Разве не видишь? Кони! Линейка…

Окрыленная удачей, Таня сияла, как будто они собирались ехать на прогулку. Вскочил Иванко на подножку, рванули кони… «Барышня, а с лошадьми, как настоящий казак», — качали головами проходившие мужчины. А женщины из-за плетней судачили о другом: «Как же это: девушка, а за парня хлопочет, или новая мода пошла?». «Глупые вы, — говорили иные, — у парня горе, мать умирает, так барышня спасти Емельяновну хочет. Сердце у девушки доброе, человечное».

Шептались, вздыхали, выжидали. Не думала об этом Таня, не прислушивалась, да и не умела прятать от людей своих переживаний.

Когда въехали на свою улицу, из двора Опанасенков выбежала Шпильчиха и куда-то суетливо заспешила. Защемило сердце у Иванки от этой озабоченности. Побледнела и Таня. А во дворе стоял опечаленный сосед — столяр Ничик, держа в руках камышину. «Ой, что же он ею мерять будет?» — заныло сердце у Иванки. В сенцах запах восковой свечи ударил в грудь, и, хватаясь за косяк, через открытые настежь двери он увидел: на лавке, в печальном сиянии свечей, сложив натруженные руки, лежала мать — на диво длинная, спокойная.

«Неужели?.. Нет!» Покачнулся пол… Но Иванко устоял. Осторожно приблизился.

Нет, его сердце не остановилось даже на третий день, когда угрюмо заколыхались хоругви и неистово запричитали соседки. Даже когда на кладбище ударил молоток о крышку гроба и глухо бухнули сухие комья — и тогда он продолжал жить и страдать, видеть и чувствовать. Казалось, он еще не верил и не мог осознать ужасного горя, свалившегося на его синеглазую юность. Он помнит похороны отца (провалился с панской подводой под лед), сестричек (унесла холера, скосила оспа), а теперь засыпали землей самое святое, что было у Иванки, — мать.

Словно оцепенел Иванко — ни словечка, ни слезинки.

А над станицей носились суховеи и печально гудели раскачавшиеся колокола…

…Все разошлись, добросердечные соседки повели людей на поминальный обед, а Иванко остался у серого холмика. Ноги не шли к осиротевшей хате. Издали за ним наблюдала Таня. Всю дорогу на кладбище шла она молча, ступая вслед за всеми по горячей пыли. Теперь с тревогой смотрела: не сломится ли, не упадет ли? Нет, онемевший от горя, пошатываясь, он побрел прямо в степь.

— Иванко! — окликнула Таня. Подбежала, взяла его мозолистую руку.

— Ничего… спасибо, Татьяна Григорьевна, — молвил он тихо, а глаза влажно заблестели. Освободил руку, пошел, не разбирая дороги, суровый, сильный, исполненный горя и гнева.

Всю ночь проблуждал Иванко Опанасенко по степи. То были чужие поля, орошенные кровью и слезами его отцов и дедов. Искал когда-то прадед — запорожец Опанасенко — вольницы на Кубани и, поселившись здесь, не знал, что обрек будущие поколения своего рода на мытарства и надругательство.

Они все же встретились утром среди хлебов — батрак Опанасенко и богач Сергеев, совершавший традиционный моцион. Своими железными руками Иванко стащил барина с жеребца и той нагайкой, следы от которой имел на себе каждый батрак, чуть не до смерти запорол Сергеева. А потом связал его и оставил на меже.

Дома Иванко заколотил досками окна, отвел телку соседям Ничикам и тронулся в дальний путь.

У плетня его поджидала Таня. И юноша почувствовал, как от горла отхлынул горячий комок, душивший его всю ночь. Таня была в белой вышитой сорочке. Чернобровая, смуглолицая, она взволнованно теребила яркие ленты, вплетенные в тяжелую девичью косу. Было ясно, что Таня принарядилась для него, для Иванки: на щеках ее полыхал стыдливый румянец, карие глаза влажно поблескивали.

Вчера она сняла гимназическую форму, спрятала ее в сундук. Кончилась беспечная юность, а с нею и беззаботные дни.

Стояла какая-то обновленная, повзрослевшая. С облегчением вздохнул Иванко и, словно сквозь шелест весеннего ветра, услышал:

— …Всю ночь не спала… О тебе думала… боялась…