Тугельбай Сыдыкбеков - Среди гор

— Я категорически отказываюсь присоединиться к твоим словам, товарищ Шарше! — решительно отрезала Бюбюш. — Я не отрицаю, что в годы советской власти такие прилежные, старательные хозяева, как Мурат и Омер, стали жить лучше, стали жить крепче. Но этого они достигли своим трудом на земле: один строил новый двор, новый дом, а другой сажал сады вокруг двора, третий покупал хороший скот… Что тут плохого? Наоборот, мы должны поощрять таких хозяев. Разве не смешно будет раскулачивать Мурата только лишь за то, что он поставил новый дом и высадил вокруг двора пятьдесят плодовых деревьев? Это же противоестественно! Государство, наоборот, стоит за то, чтобы мы, киргизы, жили оседло, имели хорошие дома, дворы, чтобы мы разводили сады!..

Шарше молчал. Ему, конечно, нечем было крыть. А Бюбюш, не скрывая, высмеивала его:

— Классовая борьба, товарищ Борукчиев, ведется не с деревьями и строениями, а с настоящим врагом. Если делать так, как вы предлагаете, то вслед за пятьюдесятью плодовыми деревьями Мурата надо будет вырубать сосновый лес в ущелье Арчалы!..

Саадат тихо, но едко засмеялся.

— Ну как, съел, безродная собака, голоштанный босяк! — со злорадством прошептал он. — Если поганая кляча нажирует загривок, то к гриве она подвязывает колокольчик! Эх, откуда знать этому дураку, что добро и что зло, ему все равно!

Бердибай тоже хотел что-то сказать по поводу этого, но тут снова раздался голос Бюбюш:

— Стащить кулака с лошади, чтобы самому ездить на ней, — это еще полдела, и не увлекайтесь этим, Шарше-аксакал! Смотрите, как бы вам об этом не пришлось потом пожалеть, долг ведь платежом красен.

После продолжительного вынужденного молчания Шарше снова заговорил, и снова в нем проснулась неукротимая злоба.

— Теперь я тебя понял, Бюбюш: хоть ты и проучилась шесть месяцев на курсах и являешься председателем аилсовета, но непростительно брать под сомнение указания, присланные сверху! Там говорится о беспощадной борьбе с баями и кулаками, а ты их берешь под защиту. Выходит, что и ты тоже кулак! И я докажу это.

Дверь с силой хлопнула. Шарше вышел из комнаты.

Услышав о «приказе», о важном «указании», присланном сверху, Саадат сейчас горько сожалел, что не успел узнать об этом подробней до того, как его засадили в подвал. «Эх, подлая собака Шарше, опередил немного, а то бы еще полдня — и я узнал бы все, о чем говорится в этой бумаге… Не повезло мне, не повезло!» — с бессильной яростью думал Саадат. Давно ведь он ожидал важную бумагу, о которой намекал ему Калпакбаев и с которой он связывал свои надежды на какие-то скорые изменения в жизни. Да, горько было сейчас у него на душе, когда он начинал сравнивать свое блестящее прошлое с сегодняшним днем. От этих грустных мыслей давило в груди, становилось душно, словно невидимая рука сжимала его горло. Саадат глубоко вздыхал и, чтобы облегчить дыхание, расстегнул ворот рубахи. «Ведь полмесяца ночи темные и полмесяца ночи светлые! Неужто не вернется былое счастье… О всевышний, не будь таким жестоким… Дай мне поводья судьбы в руки… Я должен отомстить за поруганную честь!»

Так уж устроен человек: когда счастье сопутствует ему, он не терпит даже маленьких невзгод, а когда беда по-настоящему, всей тяжестью наляжет на плечи, то он проявляет собачью выносливость. Он долго борется, стремясь сбросить с себя тяжкий груз и вернуть назад упущенное, но беда наваливается за бедой, и тут уж приходит конец всякому терпению, человек теряет надежду. А человек без надежды подобен смертельно уставшей лошади, бредущей где-то в безлюдной, голодной степи по колено в грязи. Она уже не чувствует тяжести упряжи, идет бессмысленно, по инерции, идет до тех пор, пока не свалится.

Саадат, попав в подвал, был в таком же состоянии. Когда-то, в недавнем прошлом, счастье сопутствовало ему на каждом шагу. Что бы он ни сделал тогда, что бы ни сказал, все находили это правильным, умным. Взрослые его уважали, почитали, дети боялись. Имя Саадата тогда не сходило с уст аильчан. «Это сын славного отца, жеребенок доброго скакуна!» — говорили тогда о нем. Саадат в то время даже не допускал мысли, чтобы его кто-нибудь ослушался, а тем более чтобы его кто-либо посмел оскорбить. Даже когда лошадь Саадата, оступившись, заставляла его на минуту вздрогнуть, он считал это оскорбительным и недовольно говорил: «Тише, ты, дура! Надо смотреть на дорогу, ослепла, что ли!» Со временем судьба стала ему изменять. Появились люди, которые осмеливались держаться с ним наравне, стремя в стремя, и потом просто вырывались вперед, открыто становились на его пути. Нашлись такие, которые прямо заявили, что не место в аилсовете байскому отпрыску. Тогда Саадата охватила неописуемая ярость. Он стал открыто расправляться со всеми неугодными ему людьми. Дело доходило даже до межродовых побоищ. Конечно, Саадат не мог тогда предвидеть, что все это в конечном счете обернется для него худым концом: он просто на вызов отвечал вызовом, на удар — ударом. Он отстаивал свою потомственную честь. Но чем дальше, тем больше собиралось туч над его головой, и капли, которые сперва падали робко, неуверенно, вскоре уже превратились в жестокий, бичующий градовый ливень. Но кто мог знать, что так случится? Если бы он это знал, то, может быть, не стал бы действовать в открытую, а повел бы скрытую, подспудную борьбу и уже во всяком случае не лез бы на рожон, избежал бы такого наказания. Так же, как заблудившийся путник надеется найти нужную тропку за каждым поворотом дороги, за каждым выступом горы, так и Саадата до последнего времени не оставляла надежда вернуть себе власть и влияние в аиле. Однако надежды эти оказались бесплодными, в чем он особенно убедился сегодня, когда Шарше пинком ноги втолкнул его в подвал. Только теперь, сидя в подвале и мысленно оглядываясь на свое прошлое, Саадат понял, что поступал опрометчиво, и горько пожалел об этом. «Эх, глупо попался я, бессмысленно… Если бы знал, что так обернется, оставил бы семью, хозяйство, сел бы на коня и ушел бы в горы! А во всем виноват Калпакбаев. Подвел он меня, собака, крепко подвел. И как это я, дурак, поверил ему, ждал чего-то… Изменений ждал в политике… Надеялся, что власть убедится в нежелании народа жить в артели, что поэтому артель рано или поздно им придется распустить и предоставить каждому жить так, как он может: баю — баем, бедняку — бедняком. А оно вон как обернулось. Проглядели мы, оказывается, клещи капкана давно уже были расставлены под нами!..»