Тугельбай Сыдыкбеков - Среди гор

— О боже! Чтоб никогда не зеленело, не расцветало твое счастье. Ты слышишь, Самтыр, да увидят мои глаза твою лютую смерть. Пусть твоя молодая жена так же вопит, как и я. Пусть твои молодые корни будут вырваны из земли, как корни этой травы, о презренный раб! Нет, не оставит вас бог, накажет, накажет! О, что делать мне, что делать?! Да погибни ты, как вот эта вырванная с корнем трава!

Овцы и лошади, растянувшись, шли вниз по урочищу.

Бледный как смерть, растерявшийся Касеин провожал брата до самого брода. Здесь он остановился на берегу как вкопанный, шуба сползла с его плеч, упала у ног. А он все стоял на берегу, шевелил губами. Потом сквозь шум реки раздался его отчаянный крик:

— Кто здесь, кто здесь есть рядом? Кто не забыл еще чести? Я решаюсь, я пойду на все! Остались ли у нас годные под седло лошади?..

С тех пор как началась пахота, Соке и Умсунай, сорок лет прожившие, как сами они говорили, душа в душу, стали ссориться особенно часто. Причиной всему было то, что Соке, который теперь возглавлял бригаду, уходил с рассветом и возвращался лишь ночью. Умсунай каждый день ждет его с нетерпением, чтобы услышать из уст мужа подтверждение тех новостей, которые успевают за день наносить соседки.

— Ну что нового сегодня? — спрашивает она с надеждой услышать примерно такие слова: «Э-э, старая, бог послал хорошие вести — артель решили распустить!»

Но, к великому огорчению Умсунай, Соке каждый раз сообщает совершенно другое:

— Помалкивай, старая, дела идут на славу, — говорит довольный старик. — Что ни день, то больше верю, что артель несет нам только добро!

— Это как, какое это такое добро?

— Ну, раньше все мы поодиночке царапали небольшие клочки земли. А те, что не имели тягла или плуга, и подавно ковырялись лопатой. А теперь дело другое! По пяти плугов в бригаде, идут один за одним так, что хоть всю вселенную вспаши!

— Э-эх, да какая от этого польза нам с тобой?

Соке, как бы недопонимая, о чем идет речь, досадливо пожимает плечами:

— Ну что это за разговоры, дорогая…

Тут уж Умсунай теряет терпение:

— Так уж ты ничего и не знаешь! Паши, бедняга, трудись, а семена где возьмете на столько земли? Ходите, клянчите по пуду, разве же это дело? А то, что собрано, то председатель на муку мелет…

«О боже! — как всегда, удивляется Соке. — И откуда только она, сидя дома, узнает обо всякой всячине!»

Но, сидя дома, Умсунай не теряет времени даром, а всегда настороженно прислушивается ко всем разговорам и слухам. Вот ведь придет, скажем, соседка, за огнем и тут же коротко обмолвится.

— О дорогая джене, что ни день, то не легче! — пожалуется она. — Разорит нас артель: ничегошеньки — ни веревки, ни мешка не оставляют дома. На лето приберегла пуда три пшеницы, так и то пристали, как с ножом к горлу, дай и дай на семена… Пришлось половину отдать…

Умсунай в свою очередь тоже припомнит о веревке, которую отвез Соке в артель:

— О соседушка, что и говорить… Беда прямо… И у меня старик ничего не оставляет дома, все тащит в артель. Сколько ни говори ему, дурню, а он все свое. А не то бы, слава богу, скотинка у нас была, повременили бы хоть этот год, жили бы себе, как другие умные люди… Да где там, он и слушать не хочет. Сам разоряет свой дом, ну куда это годится!..

До ночи томится Умсунай, столько досады и обиды накипает в ее душе, что, как только Соке заявится домой, она всю ночь напролет пилит его:

— Умные люди вон готовятся к кочевке на джайлоо. Хоть одно лето вольготно поживут в свое удовольствие, а тебя шайтаны носят неизвестно где. Думаешь, легко мне смотреть, как соседки с утра до вечера латают кошмы юрты, готовят для вьюков арканы, а мужья их мелют на мельнице муку, ездят на базар за покупками или строгают колья для скотины. Все они, от мала до велика, готовятся к кочевке. Еще с зимы откормили на забой ягнят и валушков, на джайлоо в этом году будет шерне. Женщины только мечтают о том, как бы побыстрей добраться до прохладного джайлоо, чтобы пить кумыс и ходить по гостям. А ты на старости-то лет ума лишился, болтаешься весь день, как приблудный кобель, будто тебе больше всех надо…

И особенно обидно становилось Умсунай, когда кто-либо упоминал о том, что даже последний из последних бедняков, Иманбай, и тот собирается отвезти пяток своих кур во главе с большим рыжим петухом пастись на джайлоо. Испепеляющая досада схватывала тогда спазмой ее горло, и Умсунай хрипела от удушья:

— О-о, что значит — отстать от других! Или мы последние бедняки… Оставайся, старый дурень, в артели своей сам, а я оседлаю гнедого и уеду одна на джайлоо, уеду, вот посмотришь.