Тугельбай Сыдыкбеков - Среди гор

— Мы с Курманом родственники, сходимся в шестом колене. Он мне младший брат. А разве младший брат не должен помогать старшему, не обязан уважать его?

Курману Бердибай внушал:

— Ты ведь не чужой мне. То, что ты делаешь у меня, тебе самому на пользу. А я тебя не обижу. Выбери себе невесту, сосватаю ее, сам за тебя уплачу калым.

Курман верил Бердибаю, как отцу, и готов был сдувать пылинки с его одежды. Парень с радостью подставил бы свою голову под плетку, занесенную над «благодетелем».

Однажды в аил приехал уполномоченный из округа. Это был высокий стройный человек лет тридцати со смуглым лицом и пышными черными усами, в серой шинели, в папахе из серого каракуля. Он пригласил на собрание не аксакалов, как бывало прежде, а бедняков и батраков. Выступая перед ними с речью, он через каждые два слова повторял, что баи — кровопийцы и дармоеды, манапы — грабители, муллы — обманщики. Размахивая зажатой в руке папахой, словно собираясь отшвырнуть ее, он говорил беднякам и батракам, которые сидели перед ним полукругом:

— Товарищи! Советская власть дала вам свободу и равноправие. Но баи-кровопийцы, манапы-грабители, муллы-обманщики ненавидят эту свободу, это равноправие. Они бы убили вас, не будь справедливых законов советской власти. Нынешний бай не может бить вас плетью и грабить, как прежде. Сейчас он по-другому обманывает бедняка: «Ты мне родственник, мы с тобой свои люди, одной крови». Бай заставляет «родственника» пасти свои стада. Бедняки! Не давайте себя обмануть, отстаивайте свои права! Да здравствует советская власть, давшая свободу беднякам! Ура-а, товарищи!

Когда уполномоченный закончил свою речь, на глазах многих и джатакчи, и батраков показались слезы. «Спасибо советской власти!» — кричали, осмелев, некоторые из них. Бедняки теперь высоко держали голову, ступали по земле твердо и бодро и так громко шуршали своими сыромятными брюками, что баи приходили в ярость.

На другой день после собрания Курман пропустил мимо ушей слова старшей жены Бердибая, велевшей ему съездить в горы и привезти дров. Сказав, что по приглашению уполномоченного должен ехать в аилсовет, Курман сел на серо-пегого хозяйского коня. С этого дня парень держался перед баем не как батрак, а как родственник. Это бесило Бердибая, но он не показывал виду, а близким говорил со злобой:

— После приезда уполномоченного зазнались эти дураки, совсем взбесились, волками стали. Эх, связали меня эти новые законы! Швырнуть бы папаху этого уполномоченного собакам, а самого бросить в ледяной водопад!

— Поделом тебе, — злорадствовала байбиче, — сам же назвал этого оборванца родственником. Вот он и сел теперь тебе на шею. Негодяй! Бродяга! Еще вчера кормил свиней у русских, а теперь на твоем коне поехал.

На этот раз Бердибай не стал возражать своей байбиче. Он сидел хмурый, а жена продолжала:

— Когда тигр делает другом собаку, она начинает лаять на него. Ты назвал этого бродягу братом, он должен был стоять у дверей, а ты усадил его на почетное место. Хватит, выбрось это отребье из юрты! Почему он своевольничает у нас, ездит на твоем коне? Если он тебе брат, пусть терпит удары твоей плетки.

Возвратись Курман один, Бердибай, может быть, исполнил бы совет байбиче. Но Курман вернулся в аил с группой батраков. Среди них был и пастух богача Киизбая Самтыр. Возглавлял их все тот же уполномоченный в серой папахе. Увидев его, Бердибай так рассвирепел, что до крови искусал губы. Байбиче, не привыкшая никого бояться, громко сказала:

— Кто этот человек, вокруг которого собрался весь сброд? Бедняга! И папаха на голове торчит, как верблюжий пуп. Не приглашайте его, переночует и у своих голодранцев. Пусть голая джарма промоет его желудок, пускай до утра поедят его вши. Он еще вспомнит о юрте бая!

Но уполномоченный и сам пошел ночевать к Омуру. Наутро он созвал всех баев, нанимающих батраков, и стал проверять, как они платили пастухам и табунщикам. Самый богатый из баев аила — Киизбай — девять месяцев ни копейки не давал своему батраку Самтыру. Уполномоченный вызвал Киизбая.

Бай сидел не поднимая головы, надвинув на глаза черную мерлушковую шапку с белой кисточкой на макушке и распустив полы своего кашгарского халата. Правой рукой он сжимал сложенную вдвое плетку. По виду богача нельзя было понять, считает он себя виноватым или думает, как бы обмануть уполномоченного. Сколько Киизбай помнит себя, он впервые оказался таким бессильным, беспомощным. «Совсем некстати пришли сюда дети и женщины», — думает Киизбай. Все они с любопытством смотрят то на него, то на уполномоченного. Старухи шепчутся, шлепая губами, мальчишки громко сморкаются. Больше всего раздражает бая какой-то сорванец в белой рубашке. Сидит он верхом на красном бычке с большой лысиной на лбу и продетым через ноздри кольцом из можжевельника, держит в руке длинную палку и, шмыгая носом, смотрит на Киизбая, как на заморского зверя. Осмелься он так смотреть в обычное время, Киизбай прикрикнул бы: «Эй, чей ты сын? Не мозоль мне глаза, убирайся!» Но сейчас Киизбай не кричал.