Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

Прошла целая вечность, пока она добралась до морга. Все казалось неправдоподобным, невозможным: Раду — н е и з в е с т н ы й м у ж ч и н а 28—30 л е т? Произошла нелепая, случайная катастрофа? Он попал под автомобиль? Ш а т е н, р о с т н и ж е с р е д н е г о, п р о с ь б а к о в с е м, к т о м о ж е т е г о о п о з н а т ь… Какой-то служитель в белом халате остановил ее у дверей, она протянула ему газету с объявлением и вдруг увидела в его глазах испуганное, умоляющее выражение, как будто он хотел, чтобы она поскорее ушла. Она ничего не поняла и продолжала стоять с протянутой газетой, пока не подошел другой человек, без халата, с тонкими черными усиками на бледном лице, и взял ее под руку. Она думала, что он поведет ее вниз, туда, в мрачный и холодный подвал, туда, где т р у п н е и з в е с т н о г о м у ж ч и н ы 28—30 л е т… п р о с ь б а к о в с е м… А может быть, там все-таки не Раду? Ш а т е н, р о с т н и ж е с р е д н е г о, п р о с ь б а к о в с е м… Может быть, она ошиблась? Куда ее ведут? Почему назад, к воротам? Она шла, не сопротивляясь, она все видела ясно, в машине, которая стояла у ворот, сидел полицейский, но она все еще ничего не понимала, но тот, первый, с черными усиками, схватил ее за руки и грубо втолкнул в машину. В эту секунду она очнулась, словно кончился тяжелый, непонятный сон. Она все поняла. Раду не в морге, Раду в руках полиции, они поместили объявление, и она попала в ловушку. Она ощутила острую боль, к ней вернулись все чувства, на глазах появились слезы, и она снова стала человеком. Только одного она тогда еще не поняла: Раду жив, фотография была сделана, когда он лежал без чувств после того, как они его избили. На очной ставке она его увидела, он сидел на скамье с изменившимся лицом и ручейками запекшейся крови на щеке и подбородке, с мокрыми, слипшимися на лбу волосами, избитый, но живой. Это было, было… А потом? Нет, она не станет вспоминать, что было потом. Потом ничего не было.

В комнате зазвучали голоса. Раду стоял у включенного радиоприемника и вертел ручку регулятора. Где-то гремел марш, и железно-громкий и вместе торжественно-печальный голос заглушил все остальные.

— Это Москва! — сказал Раду. — Это салют. Ты только подумай, Анка, — уже завтра, на рассвете…

— Да, завтра, — сказала она, и он услышал ее новый, жестяной голос, которого он не знал прежде. — Завтра я даже не смогу встать и спуститься вниз…

— А, глупости! Ты обязательно все увидишь.

Она испытующе посмотрела на него:

— Не надо лгать, Раду. Ты сам в это не веришь…

Он подошел к кровати, растерянно погладил ее влажную и тонкую, как у ребенка, руку.

— Не будем спорить — тебе нужен покой. Хочешь послушать музыку? — Он обрадовался, что напал на эту мысль, и возбужденно продолжал: — Музыка тебя успокоит. Ты ведь так любила музыку…

Он снова начал вертеть ручку регулятора, но музыки нигде не было. Всюду звучали разные голоса, голоса войны, ликующие крики победителей, вопль побежденных, голоса надежды и голоса отчаяния, самоуверенные и твердые, торопливые и вкрадчивые голоса, что-то утверждающие и что-то отрицающие. Голоса сменялись фанфарами, рожками, учащенным, тревожно-напряженным стуком метронома. «Радио Рома!.. Тиз из Лондон колинг… Ахтунг, ахтунг — Берлин!.. Говорит Москва!..» В Москве гремел салют, в Берлине была воздушная тревога. Война шла на земле, война шла в эфире, война шла на всех частотах радиоволн, приемник трещал, он не мог вместить весь этот рев и рык, все эти спорящие, перебивающие и заглушающие друг друга голоса, пока вдруг из шума не выделилась музыка — где-то играла скрипка, тихая и страшно далекая.

— Может быть, это Шопен, — возбужденно сказал Раду, настраивая приемник.

Анка невольно улыбнулась:

— Это Моцарт — концерт ре мажор со скрипкой. Где играют?

— Не знаю. Должно быть, в Америке, в Австралии… где-нибудь, где нет войны.

Скрипка звучала все ближе, вступил оркестр, и голоса снова заполнили комнату, голоса любви, добра, надежды, шепот ветра, рокот прибоя, радостные крики птиц над водами. Слушая музыку, Анка вдруг снова посмотрела на висевшую над кроватью картину. Краски тоже музыкальны, подумала она, вот эти оранжевые, голубые и пурпурные фигуры на холсте, от них словно тоже льется мелодия, не такая нежная, как та, что в приемнике, там скрипки звучат слишком красиво, в этих фигурах другое созвучие, беспокойное, опьяняющее. Тут Анка услышала заключительные аккорды концерта Моцарта — ликующие литавры, тихий шелест смычков, звуковая живопись, повествующая о радости и ожидании счастья.