Василий Ажаев: Предисловие к жизни

Приятели лезут по пожарной лестнице на крышу. Рассаживаются на раскаленном июльским солнцем железе (слава богу, штаны толстые, почти войлочные, непробивные). Пьют прямо из бутылок теплое, с неприятным лекарственным привкусом молоко и жуют хлеб с жесткой колбасой.

— Давайте после работы махнем на Яузу? — предлагает Костя. — От Сокольников до Шестой версты — пустяки. Лихо искупаемся, а? Жарища!

Борис и Ваня пожимают плечами. Похоже, им сегодня хватит купания и без Яузы. Костя сочувственно смотрит на подавленно молчащих товарищей, изо всех сил старается их развлечь.

— Ребята, я здесь подписался на заем пятилетки в четыре года, — с гордостью говорит Костя. — На двадцать пять целковых. Вы тоже подписывайтесь.

Друзья согласны: надо подписаться, обязательно. И опять молчат. Молоко выпито, делать на крыше нечего. Они глазеют на заводской двор, на проходящую рядом окружную железную дорогу: паровозик тащит длиннющий состав с углем и без конца надсадно кричит, кричит.

— Я с неделю пыхтел на сушилке, — рассказывает Костя. — Ух, подлая штуковина! Механики пытаются ее переиначить, да не выходит. Между прочим, вы не думайте, я не сам ушел с нее, перевели в сублимацию. Тебе, Иван, все-таки, полегче: внизу кислота сырая, меньше пылит. Зато наверху, мать честная!..

Подтверждая его слова, Борис начинает кашлять: едкие пылинки запершили в глотке. Никак не удается откашляться, Борис злится, краснеет.

— Если хочешь, давай поменяемся местами, Дронов возражать не будет, я думаю, — предлагает Ваня Ревнов.

Неожиданно и сердито принимается сипеть гудок. Ребята с огорчением глядят на белый столбик пара. Тем же порядком — Костя, за ним Борис, потом Ваня — они спускаются по лестнице. Рабочие смеются, глядя на ребят: им жара нипочем, загорают!

Ребята словно по сигналу останавливаются на минутку у входа в цех: неохота, ох, неохота расходиться!

— Ко всему привыкнем. Раз пришли на завод, жаловаться некому, — упрямо говорит Ваня.

— Пожалуй, пожалуешься, — ухмыляется Костя. — Хочешь не хочешь, а привыкнешь.

— Какого вы черта привязались: «привыкнешь, привыкнешь»! Я что, жаловался вам, сказал хоть одно слово?

Бешеными глазами Борис смотрит на приятелей и бежит в цех, к своей окаянной сушилке.

Едва волоча ноги, притащился ты домой. Тело было разбито непривычной работой. Тебе казалось, разбита вся жизнь.

А дома нового пролетария ждали по-праздничному: с накрытым столом и принарядившись. Отец, суровый отец, с которым и поцеловаться-то пришлось считанное число раз за всю жизнь, вытер губы рукавом и радушно раскинул руки в стороны.

— Поздравляю, сынок, с трудовым крещением. Теперь ты самостоятельный человек, так сказать, кормилец.

Ты целуешься с отцом, с матерью, с сестрой, улыбаешься и ничего не можешь сказать путного. И за стол не садишься — проходишь в соседнюю комнатку и падаешь на постель.

— Заморился с непривычки, — прислушиваясь, говорит Петр Иванович, твой отец. — В этой химии потяжелей, пожалуй, чем в моем слесарном деле. Не надо его тревожить, пусть отдохнет.

— Запах какой тяжкий принес! — с опаской замечает мать. — Едкая эта химия. Боязно.

— Он же не один, все школьные товарищи пошли по химии, — неуверенно рассуждает сестра. — Школа-то недаром с химическим уклоном.

— Умнейшая наука, — с удовольствием подхватывает отец. — В пятилетке на нее большой упор. А его завод готовит лекарства от всех болезней. Чуешь, мать?

— Осунулся за один раз, прямо другой стал — вот они, твои лекарства. Одних лечим, других калечим.

— Ничего, от работы только польза получается, крепче будет, — успокаивает отец.

В окошке возникает перевернутое худенькое личико Никитки, пятилетнего братишки Бориса (квартира Ларичевых в полуподвале). Малыш увидел накрытый стол, самовар, взрослых за столом — пронзительный ребячий крик прозвенел по двору.

— Чегой-то вы чай пьете без меня? Чегой-то пирожки едите? А сказали, подождете! И Борьку не подождали, бессовестные!

— Тише ты, звонок!

Взрослые улыбаются. Малыш обожает пить чай и не переносит, когда чаевничают без него. С улицы он бдительно следит за этим. Вот он уже дома, рассерженный, возмущенный.

— Почему Борьку не подождали? Сами говорили: все для него, раз он пошел на работу…

— Мы подождали, сынок. Он очень устал, сразу лег. Видно, тяжко на заводе-то…

— Не хочет пирожков?!

На лбу мальчишки крохотные морщинки раздумья, в серых круглых глазищах — тревога. Борька, наверное, заболел. Или обидели его на заводе. Всегда в нем, крохотном человеке, живет тревога за всех: за отца, за мать, за сестру. Только брат-здоровяк обычно не внушал ему опасений. Сейчас Никитка хочет проверить, что с ним.