Василий Ажаев: Предисловие к жизни

Он шел от станка к станку, не прерывая размеренного ритма работы, и согласно кивал кудрявой головой, что означало: «Помню, какой сегодня день. Празднуем мои именины и пятилетие нашей с тобой свадьбы. Помню, каких позвали гостей».

— Значит, мы договорились? — спрашивала она, с трудом преодолевая желание обнять его.

Он наклонился снять деталь и поставить новую. Прямого ответа на вопрос не последовало, он только сказал:

— Все будет хорошо, не надо волноваться…

Но она и не ждала большего, считая, что вполне договорилась с ним.

— Ты отнял у меня двадцать минут, а в духовке горит пирог, — сказала она, сияя. Она могла бы отдать ему разом и всю жизнь. — Я не могла не прибежать. По правде сказать, мне просто очень захотелось на тебя взглянуть. Ты один тут целую смену, именинник! И потом, у меня стало неспокойно на душе. Я вспомнила, что ты был такой озабоченный с утра… Ну, не косись на меня так — ухожу, ухожу! Но смотри, если только пирог пропал, то и ты тогда пропал, хозяин!..

Никак нельзя было обнять его здесь: строгие правила поведения мужа на работе Нина знала и сама поддерживала. Она ограничила себя тем, что коснулась рукой его щеки. На мгновение он приник к ее ладони — мягкой и теплой, пахнущей чем-то вкусным — наверное, юбилейным пирогом. Улыбнувшись еще, она убежала — легкая и нарядная, в новом платье и меховой шапочке.

Он продолжал работу, и в быстрых, четких его движениях не было ничего случайного и лишнего. Улыбка на лице исчезла, будто ее унесла Нина. Лицо стало серьезным и сосредоточенным — более серьезным и сосредоточенным, нежели до прихода жены. Он думал о том же, о чем думал и до ее появления. Она не знала всего: этот день, помимо семейного праздника, был для него особо значителен. Он не говорил ей этого, чтобы не объявлять того, что еще не сделано, не трубить победу раньше времени. И кажется, поступил правильно: такая осмотрительность оказалась совсем не лишней.

На минуту он представил себе, как хлопочет сейчас Нина вокруг праздничного стола. Немедленно же рядом с ней возник, неотделимый от нее, четырехлетний Валерик — маленькая копия своей живой и черноглазой матери.

Насколько спокойным казался Смелов внешне, настолько неспокойно было у него на душе. Хорошо, что Нина только смутно почувствовала, но до конца не разгадала его состояния. Это станки, милые друзья, помогли ему — иначе пришлось бы разговаривать с ней, и она, понимавшая все с полуслова, прочла бы в его глазах, услышала бы между фразами то, что он хотел скрыть от нее.

С неделю назад, сидя над расчетами новых приспособлений, еще более увеличивавших его выработку, Смелов надеялся, что выполнить задуманное ему вполне хватит времени. Но одно из приспособлений, сложное в конструкции, до сих пор не удалось ввести в действие, и сейчас он доподлинно знал, что ему не хватает, по крайней мере, двух часов — целых ста двадцати минут, или семи тысяч двухсот секунд. Значит, он сможет закончить смену лишь к половине двенадцатого. И, значит, как видно, повторится то, что было пять лет назад, о чем напомнила ему Нина.

Тогда, в этот же самый день, Смелов стоял на стахановской вахте, объявленной на заводе. Смена приближалась к концу, и он готовился к скорому возвращению домой — отпраздновать именины и свадьбу. Так уж они договорились тогда с Ниной: в одном скромном, под стать суровому времени вечере совместить два торжества.

Завод выполнял в те дни фронтовой заказ. Обстановка усложнилась: три закадычных его друга ушли на фронт, и с ними еще многие. Людей не хватало, оставшиеся в цехах взяли на себя трудовую ношу тех, кто ушел воевать. Сергей, изготовлявший ответственную и сложную деталь, перешел на два станка и вместе с другим фрезеровщиком старался расшить «узкое место», каким называли эту деталь. В разгаре вахты, когда выработка его уже превзошла показатели по обязательству и он считал, что свой долг выполнил, неожиданно заболел его напарник. Конечно, он взялся отработать и за себя, и за вышедшего из строя товарища. Нина и гости напрасно прождали его, он не пришел в ту ночь домой, как не пришел и на следующий день, и на вторую ночь. Разумеется, Нина поняла, почему он поступил так, а не иначе. Но человеку не чуждо ничто человеческое, и она все-таки втайне безмолвно была огорчена.

Такое же огорчение ей предстояло и теперь. Это волновало Смелова: скупой на слова, сейчас он готов был произнести перед ней целую речь. Он хотел бы сказать Нине, что прожитые ими совместно пять лет были трудными, но славными и достойными, — никто не мог упрекнуть, что они жили неправильно. Все было чисто и ясно в их семье, и главное состояло в неписаном, даже не высказанном уговоре — всегда и во всем помогать друг другу.