Алексей Кулаковский - Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

«Кто ж это мелет?» — обеспокоил и встревожил парня вопрос. Вспомнился недавний разговор с матерью о мельнице, о колхозной ферме… А во время одной выпивки Ромацка рассказал о Климе Бегуне, как тот приходил ночью отбирать колхозного жеребца. С кем приходил? С колхозным бригадиром. С отцом…

Как никогда убедительно и страшно представилось, что и Клим, и Маринич, о котором тоже идут слухи, и многие другие из местного руководства никуда не уехали, а живут где-то тут. А если живут, то и не сидят сложа руки. Вот с кем, наверно, теперь и Квасы, о которых пустили поголоску, что они пробились на фронт, и Алексин примачок, который все время будто болел, а Роман выведал, что он все же притворялся… И может быть… Даже тяжело подумать: пожалуй, что и отец с ними. Ходил же старый заступаться за Ганну. Сжег еще перед этим портреты Гитлера…

Страх охватил еще больше, чем на улице. Тихо и мирно, как-то необыкновенно хорошо в ночное время работает колхозная мельница, будто живая, старательная, трудолюбивая. Любоваться б только таким меливом… «А если там Клим и еще кто? Если там и отец, и этот самый примак?.. Нет, отец спал дома…»

Постепенно, но неодолимо таинственным острием вонзалась в душу мысль о сумбурности и трагической противоречивости его теперешнего положения, о сложных, неизведанных и, наверно, непосильных для него нынешних обязанностях.

Война начинала представляться вовсе не такой, как казалась в свое время в Слуцке или в Старобине.

Уже и не зная, что делать дальше, куда деться, парень, еле переставляя ноги, сделал несколько шагов вперед.

— Кто там идет?! — вдруг услышал сильный и звонкий голос, видимо рассчитанный на то, чтоб его услышали и в самой мельнице и возле мельницы.

У Панти екнуло в животе, он остановился и боязливо подался ближе к забору.

— Не прячься, вижу! Это ты, Пантя?!

Парень узнал Алексин голос, как-то даже обрадовался, что тут свои, и по-свойски ответил:

— Ну я, а что?

— Да ничего, — весело и будто беззаботно заговорила Алекса. — Иду домой с мельницы и вижу, что кто-то идет вдоль забора.

— А как вы догадались, что это я? — с уважением к возрасту и вообще к этой женщине спросил Пантя.

Алекса подошла ближе и попросту ответила:

— Шапку узнала, глаза уже свыклись с темнотой, а потом подумала, что больше некому тут ходить.

Женщина остановилась напротив Панти и заслонила от него мельницу.

— Пошли вместе домой! — дружески предложила она. — Чего ты будешь тут киснуть на чужом огороде? Скоро дождь пойдет!

— А кто там в мельнице? — без оттенка угрозы спросил Пантя.

— Марфа осталась. — Голос Алексы звучал уверенно, убедительно. — Домелет свои крохи и остановит мельницу. Хлеб не из чего испечь.

— А почему днем не мелете?

— Так нет же разрешения! Будто не знаешь! Патент какой-то нужен от немцев или лихо их там разберет.

Пантя стоял на месте и колебался, не знал, что ему делать; в душе он был доволен, что представилась возможность не подходить близко к мельнице и даже вернуться домой, но служба обязывала проверить, выяснить, что там мелют, кто мелет и для кого.

— Разве Марфа там одна? — спросил он, подсознательно чувствуя, что вряд ли это так.

— А с кем же? — удивилась Алекса. — Отец хворый, а больше у нас никого нет.

— А этот ваш… как его?

— Примачок? — насмешливо подхватила Алекса. — Примачий хлеб — собачий! Невзлюбил нашу хату, подался лучших искать.

«Надо будет проверить», — подумал про себя парень и сделал шаг назад.

— Иди за мной, — посоветовала Алекса. — Я тут тропку знаю, часто хожу.

Так Пантя вернулся в ту ночь домой. На кровати ворочался долго и все время страдальчески стонал, по-видимому, не только от боли в шее.

Через продолжительное время, уже где-то на третьем году войны, он узнал, что Алекса в тот вечер, в сущности, спасла ему жизнь. Женщина как-то призналась своим самым надежным близким:

— Пожалела как молокососа и калеку, конем изуродованного. А то бы я сама могла у него ружье отнять. А возле мельницы такие хлопцы наши сидели!… Приходили за мукой.

Был уже зазимок, когда однажды ночью в хату к Богдану сильно и требовательно постучали. Первый услышал хозяин и по привычке нынешних времен сразу всунул ноги в сапоги, подошел к окну.

— Открывай сейчас же! — прошипел возле самого стекла угрожающий голос. Потом другой голос, тонкий и скрипучий, добавил:

— Свои мы, цорт возьми! Давай!

Богдан узнал голос Ромацки, накинул на плечи ватник и вышел в сени. Когда отпер дверь, мимо него, чуть не задев пузом, протиснулся круглый и ровный, как тополиная колода, начальник голубовской полиции. За ним — Роман Гнеденький и еще два полицая.