Иван Черных - На острове нелетная погода

Все с напряжением вслушивались в доносившийся из репродуктора далекий голос Мельникова:

— Не помогает. Обороты прежние…

— Снижайтесь до двух тысяч, — скомандовал Макелян, командир третьей эскадрильи, руководивший полетами. — Видимо, катапультироваться надо, командир.

— Буду садиться. Обеспечь полосу, — спокойно, но властно приказал Мельников.

Посадить истребитель с отказавшим управлением двигателя — дело трудное и рискованное. При снижении произойдет разгон скорости. Надо точно рассчитать, где отсечь двигатель стоп-краном, то есть выключить его. Если произойдет недолет или перелет, исправить положение почти невозможно. А кругом сопки.

Мельникова все знают как опытнейшего летчика. Но бывает, бьются и асы.

Все, кто был на аэродроме, затаив дыхание, следили за опасной попыткой командира спасти непослушную машину. Мельников имел право катапультироваться. Но он не делает этого. И другой летчик на его месте, пожалуй, поступил бы так же. Самолет бросают в крайнем случае, когда нет ни одного шанса посадить его. А здесь есть. Правда, шанс очень незначительный.

Истребитель пронесся над аэродромом со звоном и свистом, как пущенная стрела, и исчез в сероватой морозной дымке.

— Как с топливом? — запросил Макелян.

— На пределе, — ответил Мельников. — Буду садиться.

Круг он сделал маленький и направил истребитель к взлетно-посадочной полосе. Даже невозмутимый Кочетков застыл с папиросой во рту, не отрывая взгляда от дальней приводной радиостанции, откуда стремительно несся истребитель. Посадить его мог только ас, человек, обладающий высоким летным искусством и железной выдержкой.

Обладает ли этими качествами Мельников? За четыре месяца пребывания в полку я убедился, что летает он превосходно, знал, что он участник Великой Отечественной войны, сбил в воздушных боях тринадцать фашистских самолетов, и все же волновался.

Истребитель рос на глазах. Донесся его свистящий гул и тут же оборвался. Кто-то вздохнул, и вздох этот был похож на стон. Я глянул в ту сторону и увидел бледное лицо инженера полка. Он переживает вдвойне: и за Мельникова — друга, с которым вместе воевали на фронте, и за то, что выпустил в полет неисправную машину.

Двигатель смолк слишком рано. Это поняли не только летчики, но и авиаспециалисты.

— Кончилось топливо, — высказал кто-то предположение.

Теперь истребитель «посыплется» вниз и ничем ему уже не помочь. Надо немедленно катапультироваться, пока есть высота.

Но Мельников не катапультировался, истребитель не «сыпался», а планировал прямо к посадочному знаку. Вот он опустил хвост, выровнялся и чиркнул колесами по бетону.

Испуг на лицах наблюдавших сменился восторгом.

Истребитель остановился на середине взлетно-посадочной полосы. Мельников вылез из кабины и направился по снегу напрямую к стартовому командному пункту.

Мы не расходились, поджидали его. Он подошел, раскрасневшийся, спокойный, будто ничего и не случилось, окинул нас взглядом и сказал обычно, ровно:

— Полеты окончены, можете идти отдыхать, — и стал подниматься по ступенькам стартового командного пункта.

Мы провожали его восторженным взглядом, пока он не скрылся за дверью. Да, это настоящий летчик, думал я. Какое самообладание, хладнокровие, мужество! Я завидовал ему и благодарил судьбу за то, что она послала мне такого командира.

Вечер. Мороз обжигает щеки и уши. Мы после ужина идем из столовой к нашему невзрачному гарнизонному клубу. Сегодня привезли не такой уж старый кинофильм «Тридцать три» — кинокомедию Юркиного вкуса. Между ведущим артистом фильма и Юркой большое сходство. Юрка такой же невысокий, коренастый, с круглым лицом и носом картошкой. Такой же энергичный и никогда не унывающий.

У кассы уже толпился народ. Кино у нас — главное развлечение. И хотя бывает, что одни и те же фильмы привозят по нескольку раз, мы смотрим их: все равно больше пойти некуда.

Из библиотеки вышел Геннадий, наш однокашник и друг, с кипой книг под мышкой.

— Ого! — присвистнул Юрка, пробегая взглядом по корешкам книг. — Быть тебе философом.

— Так надо ж, — смутился Геннадий. — Завтра политзанятия.

— И в кино не идешь? — удивился Юрка.

— А-а, — махнул рукой Геннадий. — Було б добрэ. — Геннадий украинец. Когда он волнуется или смущается, то почти полностью переходит на свой родной язык.

— Эх ты, женатик, — толкнул его в плечо Юрка. — Философией занялся. А знаешь, в чем философия супружества?