Виктор Козько - Колесом дорога

— Картошка у тебя, Аркадька, озимая,— подначивали Барздыку.

— Озимая, морозоустойчивая...

— Отсыплешь, Аркадька, нам по мешочку осенью, и мы в снег посадим...

Барздыка помалкивал. Матвей Ровда смотрел на него и подумы­вал на следующий день и в колхозе начать сев, весна была и в самом деле ранняя, земля просохла, хоть боком катись. Но тут вмешался дед Демьян:

— А буслика ты уже видел, Аркаде, что он тебе на ухо шепнул?

— То и нашептал, чтобы не лезли кошки лапой в мои собачьи дела.

— Ну, бог в помочь тогда,— сказал дед Демьян.— А буслик будет завтра.

И на следующий день Матвей увидел бусла, когда возвращался из района. Аист сидел в гнезде на старой липе при дороге. Сидел молча, выставив наружу лишь серый застуженный клюв. А еще через день посыпал снег с дождем, к вечеру схватился морозик. Неделю лило и сыпало с неба, погода была никуда, скучная, снежная, слякотная. И так,— то тепло, то холодно — выдержало всю весну, до лета, до сухо­вейных ветров, до палящего зноя, до самой осени, до того дня, когда буслам опять в дорогу.

Что же вы натворили, буслики вы, буськи, думает Матвей и тут же корит себя: птицы ли повинны в его беде, в той беде, которая обрушилась на землю, в том суховее, зное, которым сожжен, обморо­жен и он, Матвей Ровда. Буслы, за которыми наблюдает он, больше не похожи на подпивших князьборских мужичков. Птицы танцуют на лугу, выплясывают то ли старинные кадрили и польки, то ли модерно­вые буги-вуги. Лихо пляшут буслы, выдают коленца за коленцами и коленями едва не бьют себя в грудь. И такие ловкие, стройные у них ноги, будто девчата в мини собрались на эту луговину-танцплощадку со всей округи, петушками возле них ходят долгоногие полешуки антоны. Кончился джаз, кончились буги-вуги, деревенская русская кад­риль парами несется по лугу в тиши отходящего дня. Ни девичьего возгласа, ни лихого присвиста парней, ни перестука каблуков, все в тишине, все в движениях и в солнечном розовом свете. И долгождан­ный холодок в груди от этого птичьего веселья, будто припал он, Мат­вей, к какой-то не иссохшей еще кринице и пьет, пьет до ломоты в зубах, до немоты в кончиках пальцев студеную воду, воду своих полей, своих лесов. Воду Полесья.

И Матвей начинает понимать, почему не только крестьяне, но и девчата на выданье так приглядываются к небу, ожидая буслов. Увиде­ла девка бусла в первый раз: сидит он на гнезде — и ей сидеть сиднем еще целый год в родительском доме. Но уж коли углядела антона ле­тящего, значит, полетит и она из родного гнезда — быть свадьбе в этом году. Верш сейчас Матвей и тому давнему рассказу Махахея о буслах, который довелось ему услышать, когда он еще просто дружил с Аленой. Пусть это сказка, но такая, которой должен верить чело­век, если есть у него душа и душа его ждет чего-то, не изверилась, еще надеется, и будет надеяться, пока не померкнет свет в очах.

Ворвались в их деревню Князьбор немцы, когда жито уже поспе­ло. На мотоциклах и вынеслись из этого жита. Треском моторов, чу­жими своими голосами подняли в небо буслов. Разгалекались, свету белого не видно: гуси, гуси, гуси. Ц давай палить из автоматов, из «шмайсеров» своих по этим гусям. Подстрелили одного, он камнем врезался в дорогу, в пыль, в песок, свистом мертво сложенных крыль­ев вонзился в людской вздох и крик. А стая, все буслы, как и люди уже потом, когда узнали, что такое война, на болото, к лесу потянули. Осталась в небе одна только птица. Три круга над мертвым сделала, прокурлыкала смертно, вещательно и ввысь ушла.

Махахей рассказывал, что он только что не ослеп, так следил за ней, слезы из глаз потекли. И показалось ему с земли, что достигла птица солнца, растворилась в нем, превратилась в жаркий точечный огарок. Но горящая эта точка стала вдруг разрастаться, надвигаться на землю, на немцев, на него, Махахея, шла с неба на эту грешную землю, как бело горяптий снаряд, как само возмездие идет. И точно. В тишине, при полном молчании и сельчан, и немцев грянула оземь птица, вздрогнула под ногами у Махахея земля, вскинулось в груди сердце, и из сердца полыхнуло огнем, жаром в глаза. Закачались, по­плыли в глазах хаты, загудели, заходили ходуном вековые дубы. Бу­сел и буслиха, растерзанные, окровавленные лежали в тишине утра в деревенской пыли у ног чужаков.

Есть ли на свете большая верность, чем вот такая? И стала она легендой полесского края, и не только полесского. В других местах го­ворили, что это было в их селе, но только с лебедями. Матвей не пе­речил, не хотел развеивать то, что вставало за этой легендой. А вста­вало Полесье, Князьбор, непорушный и вечный, за измену которому карают людей и птицы, те же самые буслы. Человеку, порушившему буслиное гнездо, предсказывают: жди беды. И, случается, находит бу­сел своего обидчика и мстит ему зло, жестоко — то опустит на кры­шу горящую головешку, принесенную им в клюве, и схватится огнем хата, то бросит в колодец змею. Быть может, антон несет эту головеш­ку сослепу, йе рассмотрев, что она с жаром. Быть может, змея в коло­дец тоже попадает случайно. Но Матвей сам был из антонов, его отца тоже звали Антоном. Был, звали... И горько ему смотреть на предот­летный танец птиц. Хотя нет уже танца. Буслы еще продолжают хоро­водиться на луговине, дрыгают ногами-циркулями, но что-то измени­лось в рисунке их пляски, в плавном до этого взмахе крыльев уже слы­шен ветер, посвист бури. В гибких минуту-другую назад шеях уже ощущается непреклонность и резкость, так изгибается змея перед тем, как брызнуть ядом. И тут Матвей увидел того, кого собирались они ужалить. На кочке, будто на лобном месте, в отдалении от других стоял одинокий бусел. Птица как птица, его даже можно было при­нять за вожака. В первую минуту так о нем и подумал Матвей, но чуть присмотрелся, увидел приспущенные крылья и склоненную го­лову бусла, понял: нет, не вожак — провинившийся. Не было силы в его крыльях, не было в них напора, устремления в небо. И цветом от­личался он от своих собратьев. Грязноваты и неухожены были его перья, тоска в них серая была заключена, клонила к земле вялую его шею. Птичьей древней тоской налились и глаза Ровды. Тоска эта была такой же застарелой, как и жажда внутри него, копилась в складках серого костюма, черными тенями стыла под глазами. Во всем — ив одежде, и в лице, и в жестах — та же птичья слинялость. И жалел он в ту минуту больше себя, чем этого одинокого аиста. С ним все было ясно и просто, чья-то жалость, а может, и равнодушие отца ли бусла, матери ли буслихи сгубили его. Птицам еще весной стало ясно, что лето ожидается трудное, некормное. Не думали, не заглядывали в за­втра, плодились воробьи, воронье, а антоны, раскачиваясь, держа рав­новесие крыльями, неловкими в гнезде, не цепкими на дереве ногами выкатывали из гнезд лишние яйца, сбрасывали наземь: пусть останет­ся одно яйцо, пусть выклюнется из него один птенец, но чтобы креп­ким он был, чтобы стал он птицей, чтобы хватило у него силы на до­рогу до теплых краев и по весне чтобы вернулся назад. Этого же бус­ла, по всему видать, пожалели, дали жизнь, а прокормить не смогли. И вот, познав уже небо, померяв землю, обречен он на гибель. Не го­дится для дальней дороги, будет только мешать, не добраться ему до нового солнца. Не могут буслы бросить его в дороге. Они думают о всей стае, о всем своем роде. И заботы о завтрашнем дне принужда­ют их быть безжалостными.