Сергей Сартаков - Ледяной клад. Журавли улетают на юг

А тут ноги вдруг отнялись, подкосились, и Феня почувствовала, что она против воли садится в снег, что ей даже хочется лечь и закрыть глаза, хотя бы на самую-самую малость…

«Федосья на тонких ножках», — вяло подумала она, подчиняясь неодолимому искушению. — «Опаздываю на собрание… Баженова будет сердиться… А „эти“ жрут похлебку из копалухи… Папа, почему у греков Софокл…»

Она приткнулась к тонкой березке, и жесткие, крепкие комья снега посыпались ей на плечи вместе с промороженными хрупкими сучочками.

Фене показалось, что это хлынул крупный ливень.

Так вот отчего стало тепло! Надвинулся циклон… грозовая туча…

Смотри-ка, сразу по-летнему зашумела листва на березках… Ох! Как больно ужалила в щеку оса!..

Но куда бы укрыться ей от дождя? Ведь так все равно не уснешь, промочит насквозь. А у нее — тетрадь!..

Тетрадь… Софокл… Профсоюзные марки… Нужно бы встать, перейти, где погуще деревья…

Вон тоже кто-то ходит, ищет кого-то, кричит под горой: «Федосья!»

А ведь Федосья — это она?..

Скучно и однообразно верещали полозья саней.

Обочь дороги, узкой, в один след, похожей на глубокую канаву, прокопанную среди сугробов снега, стояли раскидистые вековые сосны. Их вершины вплотную смыкались над дорогой. Деревья расступались только изредка и тогда в просветах, далекие и холодные, видны были частые зимние звезды.

В одном месте небо словно чуть-чуть желтилось — это готовилась подняться луна.

Дорога становилась все хуже и хуже. Усталая, густо заиндевевшая лошадь оступалась, проваливаясь в скользкий, сыпучий снег. Павлик, кучер, мальчишка лет пятнадцати, в огромной шарообразной шапке, сшитой из неведомо какого меха, озорно покрикивал на лошадь, стегал ее хворостиной, дергал за вожжи, но без пользы: иначе, как шагом, здесь ехать все равно было нельзя.

А мороз крепчал, набирал лютую силу. Колючий, сухой, он перехватывал дыхание, склеивал ресницы, заставлял прятать лицо. Плохо спасала даже новая собачья доха. Зарывшись, насколько было можно, в солому, набросанную на дно просторной кошевы, Цагеридзе пытался задремать. Он потерял счет времени. Казалось, что этому темному лесу, забитому сугробами сыпучего снега, никогда не будет конца, хотя Цагеридзе и знал, что от посадочной площадки для самолета у села Покукуя весь путь до Читаутского рейда имеет мереных только лишь двадцать три километра.

Цагеридзе с завистью наблюдал, как Павлик, озябнув, выскакивал из кошевы и, припрыгивая и притопывая, шел следом. Согревшись, Павлик падал на солому, охал, ухал, заливисто свистел. А Цагеридзе пробежаться, как это делал Павлик, не мог. Вместо левой ноги от колена у него был протез, новый, непривычный, и ковылять на костылях по рыхлому снегу Цагеридзе не решался.

Так они ехали еще очень долго, и мороз становился все злее и злее, лес — гуще, а сугробы снега — выше.

Но вот дорога повернула круто вправо и пошла под уклон. Потянуло особенно острым холодом. Еще немного — и впереди забелела широкая открытая полоса.

— Читаут! — выкрикнул Павлик. Он бросил вожжи, захлопал, застучал отвердевшими на морозе кожаными рукавицами и засвистел особенно озорно и весело.

— Сколько осталось? — вяло спросил Цагеридзе, и оттого, что он заговорил, сразу колючая дрожь проползла у него по спине. Ах, как хорошо бы теперь выпить стакан горячего чая! А еще лучше — виноградного вина. Такого, какое умеют делать, наверно, только в Сачхере.

— До рейда сколько? — отозвался Павлик. — От устья Ингута пятнадцать километров считают. Ну, отсюда километров девять, однако, не больше. — И добавил: — Ежели по воде, летом. А сейчас, по торосам крутиться, всех двенадцать выйдет. Эвон чего нынче нагородило!

Над рекой стлался густой серый туман. Вдоль берега топились ключевые наледи. Конь захрапел, когда под копытами у него захлюпала вода. Приседая на задние ноги, он трусливо перемахнул через дымящийся разлив наледи. Дорога теперь вилась между торосами, хотя и завеянными снегом, но все же дико острыми и угловатыми. Местами льдины сдвигались сплошным высоким валом. Тогда дорога вздыбливалась, всползала прямо и круто на гребень вала и так же круто падала вниз в глубокий ледяной желоб. Кошеву все время швыряло с боку на бок. Чтобы не выпасть, Цагеридзе глубже зарылся в солому, привалился плотнее к оплетенному бечевой задку.

Под полозьями заливисто журчал снег, звенели разбитые подковами коня мелкие льдинки, возле щеки шелестела душистая ржаная солома. И Цагеридзе бросило в сторожкую дрему.